Вернуться по следам - Му Глория - Страница 60

– А ты чего вылез? – напустилась Ира на Дениса.

– Вы сказали «Кузнецов», – невыразительным голосом ответил тот, глядя ей в переносицу. – Я – Кузнецов.

– Как же вы мне надоели, – с горечью сказала Ира. – Придурки… тупые ничтожества… и еще не слушают… Это же позор, позор! Вы ничего не умеете, и нам придется начинать все заново… Будете ездить как начинашки на разных лошадях… Ничтожества, тупые, тупые, упрямые ничтожества…

– Хватит, Ира, не надо так с детьми. – В первый раз я видела, чтобы Лиля говорила без улыбки. – Начинайте разминку, вы, Кузнецовы. – Тут она все же улыбнулась нам всем, послушно взметнувшимся в седла, и отвела Иру в сторону.

«Почему я должна с ними нянькаться?» – последнее, что я услышала перед тем, как вывести Напалма на круг.

Я с сожалением подумала, что Лилина теория терпит крах, что Ира, может быть, и не плохой человек, но ведет-то она себя как плохой, и в чем тогда разница?

Я много читала Шекспира (его очень любил мой папа) и думала, что все знаю о злодеях.

Нет, Лиля зря надеется, что с Ирой можно сладить, ничего такого не будет. Я читала пьесу «Тит Андроник», и вот там был один злодей, Аарон, и даже когда его зарыли в землю, он держался храбро и не отступился от своих злодейских мыслей (чем вызвал, признаться, невольное уважение), и ничего нельзя было с ним поделать.

Вот и с Ирой ничего нельзя поделать, ни добром, ни хитростью, потому что она хочет только одного – быть лучше всех… Нет, не так, она хочет, чтобы все остальные были хуже, чем она, и чтобы все ей, Ире, подчинялись… Как глупая, жадная старуха из «Золотой рыбки».

В Ирином мире всем остальным людям была отведена роль зрителей, с восторгом глядящих на нее, Иру, и если кто-то пытался покинуть зрительские трибуны и заняться своим делом, Ира злилась.

Мне это было не по душе, совсем не по душе. Если свинья ведет себя по-человечески, ну в цирке например, все находят это забавным, но нет ничего забавного в том, что человек ведет себя по-свински.

Лиля – очень добрая, а я – нет, я злая, как Зоська, и, черти бы уже съели эту Иру, я не хочу больше иметь с ней никаких дел и находить общий язык, вот так и скажу Лиле…

Я задумалась и совершенно напрасно, ведь я ехала не на Зоське, которая меня и сонную не уронила бы, нет, подо мной шел Напалм, и у него не было никаких причин меня беречь.

Наш плац вплотную примыкал к крытому манежу, с одной стороны ограждение замыкала бетонная стена. Вот в эту стену Напалм, замысливший коварство, пока я ловила ворон, и шарахнулся боком со всей дури.

Благодаря неизвестным, но милостивым богам, я успела в последний момент убрать ногу. Напалм не оставил попыток избавиться от меня. Почуяв, что я потеряла стремя, он радостно заскакал козлом по плацу.

Я бросила и второе и пару минут салютовала жопой всей группе при каждом Напалмовом прыжке.

Протанцевав тур безумного вальса (раз-два-три-прыг! Раз-два-три-прыг!) по плацу, с болтающимися стременами и беспросветно укрепившейся почти на холке мной, Напалм встал на свечку.

– Ай молодец! Ай умница! Танцуй, танцуй, мальчик. – Я не останавливала его, напротив, вздергивала на свечку снова и снова, хотя удержаться без стремян было трудно.

Напалм, опешив от незаслуженной, на его взгляд, похвалы, встал как вкопанный, тревожно поводя ушами.

«Что это? Это за что «молодец», я не понял? Нет уж, лучше я пешком пока постою», – именно так он мог бы думать, если бы знал столько слов.

– Ну я же тебя просил! – Пашка подъехал к нам на Зоське, которая шла под ним разнузданно, как пьяный матрос, что ищет драки. – Без этих твоих штучек!

Зоська попыталась укусить Напалма – так, из ревности, Пашка грубо ее осадил, она извернулась и куснула Пашку за кончик сапога.

– Зараза!!! – взвыл Пашка и выдернул ногу из стремени, вследствие чего мы имели удовольствие наблюдать тот же танец, только на этот раз дамы приглашали кавалеров.

Пашку тоже было хренушки из седла вытряхнуть, так что, понаблюдав некоторое время из вежливости, как моя девочка смотрит искоса, низко голову наклоня, и при этом шарашит задними, я свистнула, подзывая лошадь.

Зоська как ни в чем не бывало прибежала ко мне своей утиной, вперевалочку, рысью, и я, смеясь, спросила у Пашки:

– Ну что, квиты?

– Ой-ой-ой, – ответил он, потирая зад, – самые что ни на есть вредные у нас лошадки, да?

– Эх… Да. – Я погладила Зоську по храпу и сказала: – Работать! Давай работать, детка, не дуйся…

И Пашка отвел ее, пока они не подрались с Напалмом.

Лошади у нас действительно были самыми вредными из всех, не в пример воспитанному Тактику, которого каждый раз теперь провожали с плаца аплодисментами (это Лиля завела такую традицию – для лучших лошадей и наездников, отличившихся на тренировке).

Зоська спокойно шла под Денисом и Алькой, которые и сами были спокойными, бессовестно таскала Юльку, которая ее боялась, и дурила под хулиганом Пашкой.

А Напалм… Ну, у него была домашняя кличка Гастрит из-за неладов с желудком, как у всех прикусочных лошадей, и от этого уровень мизантропина в крови был повышенный.

Кроме того, Напалм был жеребец и, как жеребец и мизантроп, любил иногда устроить всаднику холокост – просто, чтобы тот не зазнавался.

Он дал мне еще жизни и на следующей тренировке, но польза от нашего союза тоже, несомненно, была. Как и говорила Лиля, я слишком привыкла полагаться на Зоську, Напалм же был совсем другой. Он неплохо прыгал, но только под управлением всадника.

Всадник – штурман, всадник должен рассчитать прыжок и дать сигнал.

В первый раз, на радость Ире, мы прошли скверно. Я прохлопала ушами, и Напалм сбил брус.

– Огладить коня. Еще раз, – спокойно сказала Лиля.

На этот раз мой задремавший было внутренний метроном включился, я рассчитала, что Напалм крупнее, чем Зоська, да и задние ноги у него болтаются на прыжке, и выслала коня верно.

Но уронил меня вовсе не Напалм, уронила меня Песенка, Песня Хлебороба, Алькина лошадь.

Если бы Песенка родилась не кобылой, а женщиной, она была бы похожа на Нонну Мордюкову, героиню советских фильмов, часто игравшую деревенских женщин и донских казачек.

Мощная, широкая в кости и себе на уме, а может, даже задумчивая или мечтательная, Песенка была помесью верховой и орловского рысака, обладала недюжинной силой и несомненным чувством собственного достоинства. Временами, правда, она выходила из этой своей задумчивости и могла выкинуть какую-нибудь пакость, – например, всадника из седла.

Вот и в тот раз Песенка вдруг взбрыкнула на маршруте, а я, самоуверенная дура, все же выслала ее на препятствие.

Лошадь потеряла ритм, прыгнула слишком рано, зацепилась передними копытами и полетела кувырком.

Меня вынесло из седла, я пролетела несколько метров и гулко грохнулась оземь.

Электрический разряд боли пробежал по телу и взорвался в голове вспышкой белого мучительного света.

«Мама…» – подумала я, уплывая в невесомость, но увидела почему-то папу. Он выглядел довольно глупо в плаще и шляпе, и я подумала: «Откуда она у него? Он никогда не носил шляп, никогда, ему совсем не к лицу». Папа снял шляпу, наклонился ко мне с улыбкой и сказал: «Просыпайся, маленький, тебя ждут».

Я открыла глаза и попыталась сесть. Сознание вернулось, но не слух, меня буквально оглушило падение, в голове словно гудели высоковольтные провода – оммммм… оммммм…

Я с трудом повернула голову и увидела Песенку, неподвижно лежащую на боку.

Меня встряхнуло от ужаса, что лошадь погибла или искалечилась, я бросилась к ней, но голова закружилась, колени подогнулись, и я снова упала.

Страх был так велик, что я проворно поползла к кобыле на четвереньках, оглядела ее, ощупала ноги. Она подняла голову и посмотрела на меня бессмысленным взглядом – лошадь была цела, ее оглушило, так же как и меня, вот и все.

Я отползла в сторону, чтобы кобыла, поднимаясь, меня не задавила, и, когда она, покатавшись на спине, встала на ноги, меня охватила эйфория.