Обещай мне - Харрингтон (Гаррингтон) Кэтлин - Страница 22
- Предыдущая
- 22/86
- Следующая
– Будь проклята его черная душа! – взорвался Уорбек, соскакивая со стола и яростно сжимая кулаки. – Что за бездушная тварь, что за ублюдок! Да лучше мошенничать и воровать, чем обречь вас на столь ужасную участь! Мануфактура! Там и простолюдинки тают, как свечки!
– Даже в пятнадцать лет я понимала это, – тихо сказала Филиппа, опустив голову, чтобы скрыть слезы, слезы благодарности за сердечное участие. – Я была ошеломлена, я была в ужасе. Мне живо представилось, что было бы со мной, если бы Бланш и Беатриса последовали совету дяди. Но они не только не показали мне письмо, они ни разу не упомянули о неоплаченном долге за мое содержание. Наоборот, они обращались со мной, как с родной дочерью… – Филиппа улыбнулась, но губы ее дрожали. – Единственное, чем я могу отплатить за их великодушие, за их любовь – это учить лиллибриджских пансионерок. Теперь вы понимаете, почему я не могу покинуть моих названых матерей? Я в слишком большом долгу перед ними. Если бы не они, сейчас меня могло уже не быть в живых.
Уорбек привлек Филиппу к себе, и ей показалось, что она очутилась не в объятиях, а в уютном коконе, способном защитить от всего, от всего абсолютно. Несколько минут длилось молчание, потом он приподнял за подбородок ее лицо, бережно убрал растрепавшиеся локоны и заглянул в глаза, полные слез. Когда он заговорил, голос его звучал негромко, и в нем слышались нежность и ласковая насмешка.
– Моя дорогая, моя прекрасная Филли-фея, женщин, подходящих на роль воспитательницы даже для несравненного лиллибриджского пансиона полным-полно, а вот на роль моей жены подходит одна-единственная, «самая хорошенькая во всем подлунном мире».
С этими словами он наклонился и осторожно поцеловал ее…
В отдалении раздался звон церковного колокола, и Филиппа вздрогнула. Она была одна в пустой и сумрачной классной комнате. С печальным вздохом вернулась она к событиям далеких лет.
…Филиппа ни словом не обмолвилась Уорбеку о том, что в письме Эразма Кроутера были строки, касавшиеся обстоятельств смерти ее родителей. Стыд заставил ее молчать. Ей казалось, что надменный аристократ, почему-то удостоивший ее вниманием, резко изменит свое отношение, если узнает правду о Филиппе и Гиацинте Мур. Возможно, он даже почувствует к ней отвращение, И Филиппа дала себе слово, что будет хранить свой постыдный секрет ото всех, и уж тем более от человека, которого почти боготворила.
Уорбек категорически отказался смириться с отказом. Ничего не зная о мучительной тайне Филиппы, он с ходу заявил: если она примет его предложение, он пожертвует пансиону деньги для содержания даже не одной, а двух воспитательниц. Что ей оставалось делать?
Когда старые девы пришли к решению, что настала пора появляться с Уорбеком на людях, Филиппе открылась еще одна черта жениха: он ревновал ее, ревновал безумно и буквально к каждому. У него было множество друзей и знакомых, которые могли соперничать с ним в элегантности и остроумии (так, во всяком случае, казалось ему), и его мучили опасения, что светские повесы вскружат ей голову. Филиппа польщена, ошеломлена вниманием столь знатного и богатого человека, опасался Корт в глубине души, потому так быстро и согласилась выйти за него замуж. Отчасти это было правдой, но не всей. Главным же было то, что Филиппа действительно любила своего жениха, любила сумасшедшей, самозабвенной любовью.
Филиппа вернулась в кабинет, немного побродила среди знакомых вещей, потом, поддавшись внезапному порыву, достала с верхней полки потертый справочник. Письмо так и оставалось между страницами.
Очевидно, о нем давно забыли. Поколебавшись, Филиппа развернула пожелтевший листок.
«19 марта 1800 года,
Уважаемые мисс Бланш и мисс Беатриса!
Я вынужден взять на себя весьма неприятную обязанность и сообщить, что не имею более возможности посылать деньги на содержание моей племянницы Филиппы Мур. Дела мои таковы, что я обнищал совершенно и, вероятно, скоро окажусь в ночлежке. Потому-то, хотя сердце мое разрывается от сожаления, я даю свое согласие на помещение Филиппы в качестве работницы на мануфактурную фабрику, нанимающую детей такого возраста.
Подобный шаг может показаться жестоким, но я надеюсь оправдать себя в ваших глазах, осветив обстоятельства, доселе мной скрываемые. Вина за теперешнее положение девочки лежит полностью на ее родителях. Если бы эти эгоистичные и бесчувственные создания не были так погружены в чревоугодие и похоть и уделяли бы единственному ребенку хоть немного внимания, Филиппе не выпала бы эта жестокая участь. Нелепая случайность явилась причиной пожара, в котором погибло все достояние семьи Мур. Однажды, после долгих возлияний, отец Филиппы обвинил Гиацинту, свою жену, в неверности. В ответ она швырнула в него канделябр с горящими свечами. Дом сгорел дотла, а с ним и множество невинных людей, хотя Господь явил праведный гнев и поразил также обоих грешников.
Вот что явилось причиной того что малышка осталась сиротой. Поистине страшны человеческие пороки! Кровь леденеет в жилах при мысли о том, что ни Гиацинта Мур, женщина с каменным сердцем, ни грубый, вечно пьяный Филипп Мур не любили мою бедную племянницу, эту невинную крошку.
Уповаю на то, что вы сочтете возможным оставить в тайне мою горькую исповедь.
С тем остаюсь вашим покорным слугой
Эразм Кроутер».
Филиппа аккуратно сложила письмо, вложила его в книгу, поставила справочник на прежнее место, где ему предстояло пылиться еще Бог знает сколько лет. Горечь была уже не так сильна, как в пятнадцать лет, но даже теперь сердце болезненно ныло, и от стыда пылали щеки. Филиппа в который уже раз спросила себя: неужели это возможно – не любить собственного ребенка?
Через четыре дня после вечера у Белль открытая коляска уносила Корта в Кент, в Чиппингельм, на похороны давно усопшего маркиза Сэндхерста.
Корт правил сам. Веснушчатый грум подскакивал на запятках, как мячик, шепча побелевшими губами молитву и горько сожалея, что оказался в коляске хозяина, а не в покойной дорожной карете с камердинером и секретарем.
Когда впереди показался мирно дремлющий городок, Корт нагнал другой быстро несущийся экипаж. Грум громко задудел в жестяной рожок, требуя уступить дорогу. Однако кучер-соперник даже и не подумал свернуть к обочине. Дорога была узкой, и задние оси экипажей со скрежетом сцепились. Пассажиры кареты завопили так, словно их атаковала банда разбойников, но Корт и головы не повернул, только скривил губы в угрюмой усмешке.
Недолгое время упряжки летели голова к голове. Гнедые Корта стали обходить белую, как снег, упряжку. Разъяренный кучер-соперник, чувствуя близкое поражение, занес кнут, явно намереваясь расквитаться с нахалом. Корт схватился за свой. Казалось, мгновения растянулись до бесконечности, но наконец гнедые вырвались вперед, оставив за собой клубы пыли.
– Ух ты, ваша милость! – послышался восхищенный голос грума. – То-то вы им всыпали по первое число!
Корт не удостоил Слейни ответом. Ему было нисколько не интересно, что случилось с экипажем, запряженным четверкой белых. Он смотрел на шпиль церкви святого Адельма, возвышающийся над городом.
Корт был не в самом лучшем расположении духа. На другой день после вечера у Белль, за чаепитием, леди Августа попросила сопровождать ее в Чиппингельм, где е должно было состояться захоронение останков маркиза Сэндхерста и последующее поминовение. Расценив это как новое предательство, Корт отказался, не стесняясь в выражениях. Он даже не вышел попрощаться с леди Августой в день ее отъезда. Отдав секретарю все необходимые распоряжения, он заперся в кабинете и предался хандре. Когда Нейл Толандер явился с сообщением, что вдовствующая герцогиня благополучно отбыла, Корту послышалось неодобрение в голосе секретаря, и настроение его окончательно испортилось.
Пустота огромного дома тяготила Корта. Уезжая, леди Августа забрала с собой всех своих многочисленных слуг и служанок, и в комнатах теперь царила мертвая тишина. Первый вечер Корт скоротал в одном из клубов. Он испепелял взглядом каждого, кто поворачивался в его сторону, в надежде, что тот вызовет его на дуэль и ему удастся наконец на ком-нибудь сорвать зло. Но его слишком хорошо знали, и случая не представилось. При нем не произносилось не только «Сэндхерст», но даже и «маркиза», о какой бы ни шла речь. Следующий вечер он провел дома, валяясь в кабинете на диване и то и дело доливая стакан, пока не впал в пьяное забытье. Он спал беспокойно, со сновидениями, видел то Филиппу в платье фиалкового шелка, смотревшую на него испуганно и вызывающе, то Тобиаса, предлагавшего ничего не предпринимать, пока он не увидит ребенка.
- Предыдущая
- 22/86
- Следующая
