Чья-то любимая - Макмуртри (Макмертри) Лэрри Джефф - Страница 35

Раньше мне представлялось, что как-нибудь я сяду и напишу книгу под названием «Вспоминая женщин», или «Женщины, которых я помню», или «Из любви к женщинам», а может, еще что-нибудь в этом роде. Однако, несмотря на то, что подобные фантазии посещали меня довольно часто, мне ни разу не удалось придумать для такой книги по-настоящему хорошее название, не говоря уже о самой книге. Во всяком случае, мне уже больше не хотелось быть Прустом в отношении женщин. Мне даже не особенно хотелось их помнить, у-ж-е не хотелось. Когда атрофируется память, тогда же атрофируется и желание. Возвращение домой бередит душу, и куда легче – и ничуть не менее интересно – вспоминать мужчин, с которыми был когда-либо знаком. Тех парней, чей мальчишеский смех, веселивший меня в сотне или даже тысяче баров, был звуковым фоном всей моей жизни в Голливуде. Должен согласиться, что эта музыка нередко перемежалась другими звуками. Ее прерывали вздохи и причитания, рыдания и ругань, даже зубовный скрежет – обычные проявления женских эмоций. Но в конечном счете, после очередного разрыва, в жизни оставались только мужчины и бары.

Мне пришло в голову, что я всегда могу позвонить тому старому одноглазому бабнику Бруно Химмелю и вытащить его хоть сегодня же ночью. Мы бы выпили и поболтали про старые деньки, когда мы с ним работали по большей части на ужасного Тони Маури. В те времена нам ничего не надо было принимать всерьез. Бруно ничем не отличался от множества других мужиков, не имеющих другого занятия после работы, кроме беготни за женщинами. И он всегда радовался любому приглашению приятелей, чтобы хоть ненадолго скрыться от баб.

Я уже выпил три рюмки, но внутренняя тревога не уменьшалась. Я бездумно глядел в сине-зеленую воду своего крохотного бассейна, но она меня не завораживала. Не очень-то помог хороший, крепкий виски. Какое-то время над холмами висела луна. Ее цвет напоминал овсяную кашу, правда, с некоторой примесью смога. Мне никак не удавалось вытеснить из сознания образ Джилл – моей дочки, соседки, любимицы, задушевной подружки, моей совести и моей последней любви. Мне нравилось вспоминать о ней, о том, как она качает головой, какие у нее ясные глаза, как она вдруг прерывает разговор; она была для меня самой светлой из всех женщин. Возможно, Джилл и была самой светлой, но ее талант был одновременно ее проклятием. Мы все рождены, чтобы умереть, и лишь немногие рождены, чтобы творить. Одной из этих немногих была Джилл. Я таким не был, и потому мне никогда не приходилось класть на разные чаши весов любовь и работу. Единственное, на что я был способен, так это на погони: в моих сценариях нацисты преследовали доблестных бойцов Сопротивления; созванные шерифом ополченцы гнались за конокрадами; леопарды – за заблудившимися белыми девицами, самолеты которых, к счастью, терпели крушение возле дома Тарзана, устроенного на дереве. А теперь я опустился до уровня решительных телефонных монтеров и попавших в беду медвежат. Однако качество моих изделий значительных изменений не претерпело.

А Джилл была по-настоящему то что надо. Она не была гением, но не была и посредственностью. Ее отличала одержимость, свойственная монахам. Как же я допустил, чтобы в ее жизнь ворвался этот вандал? Конечно, Джилл двумя руками схватилась бы за любое предложение обменять свое одинокое сумасшествие и милые реплики на что-нибудь более заурядное и более обычное. Это было совершенно естественно. Возможно, те, кто живут одной работой, воображают, что в один прекрасный день к ним явится любовь, которая спасет их от этой работы. Разумеется, для Джилл было бы очень важно хоть на какое-то время почувствовать себя женщиной, даже если не все получится, как ей того хочется. Но как и что могло получиться с Оуэном Дарсоном?

У меня было такое же чувство, как у несчастного опекуна. Чувство абсолютно неразумное, но преодолеть его мне было очень трудно. Проведя в таком состоянии три четверти часа, я пошел и позвонил Анне Лайл, надеясь, что она окажется дома и в плохом настроении. Но, нетушки! Дома ее не было. И потому, пусть все катится к чертовой матери, я взял и позвонил Бруно. После нескольких гудков он поднял трубку. Со своей обычной резкостью он коротко рявкнул: «Кто это?» и потом громко задышал в трубку. В трубке звучала «Луна над Майами». Вероятно, в его представлении такой должна быть музыка для обольщения. Бруно еще более устарел, чем я, – эта мысль меня несколько воодушевила.

– Второй глаз тебе еще не проткнули? – спросил я, зная, что именно такая манера ему нравится – «рубить с локтя». Бесполезно было доказывать ему, что надо говорить «рубить с плеча».

– А, Джойчик, – сказал он. – Руби с локтя! Ну что, пули еще отливаем?

– Мотор в порядке, но барахлят запальные свечи, – сострил я. – Давай пойдем чего-нибудь выпьем.

– О, старый мой друг, – сказал Бруно. Я почувствовал, что он решает для себя дилемму. Пока он размышлял, я слушал «Луну над Майами».

– Да конечно же, Джойчик, – сказал он через минуту ровным и конфиденциальным тоном. – В конце концов, ты едешь в Рим, я в Рим не еду. Так сколько же лет прошло – десять, двенадцать? Я узнаю новости только от Тони Маури, а ты ведь знаешь, он – псих. Я с удовольствием приеду, может, через полчасика. Где ты хочешь встретиться?

– В «Жимолости», – сказал я.

– Отлично, Джойчик, – сказал он. – Ах, наши старые времена! Дитрих. Помнишь, когда тебя стошнило от перно? Ты ведь никогда не умел пить, Джойчик.

Его игра наверняка оказалась не очень-то убедительной и не очень-то тихой, потому что перед тем, как повесить трубку, я отчетливо расслышал девичий голос, произнесший «Бабник!»

Я раскрыл одну из дорожных сумок, но распаковывать вещи мне не хотелось. Я только вытащил свое зеленое пальто и отправил его обратно в кладовку. Даже если мне повезет, вряд ли ему, бедняжке, когда-либо придется снова поработать. Потом я натянул на себя все, что попалось мне под руки: спортивную куртку, брюки в мелкую, как собачьи зубки, клетку; рубашку в горошек, синий шейный платок и твидовую маленькую шляпу, которую мне когда-то выдал Джон Форд, потому что ему она не шла. С минуту я помедлил на крыльце, вдыхая в себя запах ночи. Соседские дети включили магнитофон, и через ограду плыла музыка:

В песенке говорилось про гуляку Чарли, у которого было плохое настроение. Немного послушав эту песню, я вытащил из гаража шланг и включил кран. На выжженную солнцем траву нежно полилась вода. От лужайки в воздух поднялся сладкий запах пыли и мокрой травы.

Добавь к этому еще тридцать. Я подвинул шланг ближе к краю лужайки, а потом отправился вдоль синеватой улицы – искушенный сценарист возвращается к себе после случайной увеселительной поездки в Нью-Йорк. Меланхолическая песня в какой-то мере подняла мне настроение. Я и был тем самым гулякой Чарли и уже вернулся в Лос-Анджелес. Так что, кто бы там куда бы ни уезжал, как пелось в этой песне, он должен очень скоро приехать и составить мне компанию.

А тем временем я буду почаще навещать мои старые любимые места. Невдалеке в доме Джилл светился огонек, она его оставляла на всю ночь. Лампа висела над ее заброшенной чертежной доской. Мы с Бруно посидим в «Жимолости». На самом-то деле, этот бар предназначен для любителей грубых развлечений. Он находится на улице Норт-Уилконс. В него никогда не заглядывала Дитрих, а перно там никто бы не смог отличить от ваксы. Мы с Бруно осушим не один стаканчик. И притворимся, будто мы в Лондоне, на Блитце. Мне бы надо было надеть костюм для скачек в Эскоте. Бруно, конечно же, вообразит, что летит в «мессершмитте» бомбить Лимей. На самом деле один раз он бросил разряженную гранату на Керол-Рид, за что его уволили. А пока он будет притворяться, что имеет дело с Королевскими военно-воздушными силами, я притворюсь, что нахожусь в бункере с хорошенькой сестричкой, похожей, скажем, на Анну Нигле или на Вирджинию Мак-Кенна.