Развертывающееся значение - Бом Дэвид - Страница 19

БОМ: Да, и не только знать, но и глубоко это понимать, и чувствовать это так, чтобы больше так не делать. Поэтому если мы скажем, что вины не существует, то в человеческих делах возникнет зло, поскольку человек не понял, что, думая, он произвел мысль, которая была программой. Он этим программируется и промахивается. Вы видите, это мое предположение. Человек стал охвачен смятением, и дал ему сущностное значение, назвав его словом «зло», а от этого стало еще хуже. Потому что тогда он сказал, что есть что-то, называемое злом, которое он должен преодолеть. Но мозг, который промахивается, пытается преодолеть результат того, что сам делает, — он по-прежнему промахивается, называя это чем-то еще.

?: Помещая это снаружи.

БОМ: Да. Помещая снаружи его подлинного источника. Подлинный источник — то, что я промахиваюсь. Предположим, я — лучник, и стреляю мимо цели и говорю, что какой-то злой дух заставил меня промахнуться. Это никогда никуда меня не приведет. Поэтому неверное понимание человеком доброго и злого было одной из главных причин — это метафизические понятия: добро и зло — так вот, это метафизическое понятие было одной из принципиальных причин распространения зла. Оно стояло на пути людей, видевших истинный источник неприятностей. И даже создавало грандиозные страсти и насилия, и этим умножало зло.

?: Я думаю, очень важно обнаружить, почему мы продолжаем это делать. Поскольку я нахожу в собственной жизни, что когда я делаю нечто похожее на пинание кошки, проблемы это не снимает. Я пинаю и каких-нибудь других кошек. Это не прекращает шаблона делания гадостей; оно лишь кружится вокруг меня, типа — бум, бум, бум — так же, как и когда я делаю что-нибудь по-настоящему хорошее.

БОМ: Да. Ну, с шаблоном — плохим шаблоном — так и происходит, потому что это программа. Видите, раз компьютер был запрограммирован, он повторяет свою операцию в каждом контексте, и возникает вопрос: возможно ли изменить программу? Мышление ее изменить не может, поскольку оно слишком быстро. Мысль изменить ее не может, поскольку она ее не понимает. Существует ли что-либо более быстрое, что может коснуться программы и на самом деле изменить клетки мозга, которые несут программу — выгладить их, понимаете? Я думаю, что это крайне важно; это источник того, что мы называли грехом, злом и тому подобное, и мы можем видеть, что это было неизбежной проблемой, которая встала перед человечеством, как только мозг увеличился и смог производить мысль, но не зная, что эта мысль делает. Вот что важно. Я думаю, то, что я скажу сегодня днем, будет, возможно, иметь в этой связи значение. Теперь же наше время истекает, если только у кого-нибудь нет действительно важного вопроса.

?: У меня два. (Смех.)

БОМ: Сделайте их одним. (Смех.)

?: Ну, может быть, вы на него ответили, но почему, если мы действительно ощущаем окончательно хорошее или целое, и это заложено в процесс развертывания, почему в нас было что-то, что стало причиной этих загрязненных мыслеформ?

БОМ: Видите ли, нам не следует употреблять слово «загрязненные» (polluted). Это почти, то же самое, что и слово «зло», понимаете? Оно создает эмоциональный обертон, являющийся деструктивным. Мы должны смотреть на зло нейтрально и фактически. Не называйте его злым, поскольку слово «зло» уже заряжено; слово «загрязненный» тоже уже заряжено; поэтому слово промахивается. Мозг был готов промахнуться, поскольку не знал, что производит мысль, которая вас программирует. Программы не разумны, и они неизбежно, рано или поздно, промахнутся. Я имею в виду, что ни одна машина не может быть запрограммирована на предусмотрение всех возможностей. Где-то она обязательно сделает что-то не так. А затем попытка исправить ее всё только усугубляет, поскольку мозг пытается исправить ее при допущении, что это происходит из-за внешней причины. Ее действие неверно, все становятся хуже и хуже, поэтому зло только преумножается, если вы допускаете его. То есть, допущение зла производит неограниченное умножение зла. Следовательно, огромная часть того, что происходило в мировых религиях и в морали — это, на самом деле, промахи.

?: У нас все время есть выбор: предпочтем ли мы жить во вселенной, где существует зло. Или же у нас видимость выбора: в том смысле, что мы хотим, чтобы в ней было зло.

БОМ: Это не ясно. Люди не понимают, что они промахиваются, видите. Если лучник не попадает в цель, у него нет выбора; его мускулы поставлены в определенные условия, его глаз — так, что он не делает это правильно. Выбор же не в том, промахнетесь вы или нет, поскольку этого вы не можете выбирать; но в том — ну, на самом деле, это вопрос метанойи, покаяния — вы не только признаете, но глубоко понимаете и чувствуете то, как промахиваетесь; и вы прекращаете. Значит, выбор — смотреть в том направлении. Вы не можете предпочесть перестать промахиваться. Если вы плохой лучник или плохой кто бы там вы ни были, то вы не можете выбрать и стать хорошим.

?: Но можно тренироваться.

БОМ: Но вам тогда придется быть внимательным во время своей тренировки к тому, как вы промахиваетесь. Если вы этого не делаете, то ничему и не научитесь.

?: На самом деле — пытаться снова. Возможно, люди пытаются, и им приходится осознавать, почему… что происходит.

БОМ: Да. Вот оно и есть. Но то, что этому мешает, — это то, что оно может повредить вашему образу самого себя. Вы видите, вам не нравится осознавать это, поскольку у вас — образ самого себя как совершенного или чего-то в этом роде. Видите, вот возникает еще одна проблема. У нас у всех это есть, правильно?

?: Интересно видеть, как, говоря о наблюдениях за тем, как мы промахиваемся, мы воспринимаем зло как оппозицию нашему промаху. Мы на caмoм деле и не смотрим на цель, в которую выпускаем стрелу; мы выглядываем в злую вселенную, ища причины того, что стряслось.

БОМ: Да. И мы, к тому же, не замечаем, что мы сделали для того, чтобы промахнуться. Это важный пункт. Мы приписываем это, как вы говорите, чему-то снаружи или внутри, какой-то таинственной силе. Мы не замечаем некоей совершенно простой вещи, которую мы делаем, промахиваясь.

?: Тогда борьба со злом не приводит — не делает ничего хорошего.

БОМ: Она лишь добавляет к злу, вы видите. Борьба со злом — само допущение зла — умножает зло. Вот так сюда входит метафизика. Зло — метафизическое понятие и, как видите, даже самое маленькое дитя получает представление о добре и зле; у него, выходит, много метафизики.

?: А допущение фрагментации прибавляет фрагментации? Структура вашего рассуждения очень парадоксальна, не так ли? Мы допускаем целостность, но мы всегда говорим о фрагментации — и о добре и зле.

БОМ: Ну, мы привлекаем внимание к этой фрагментации добра и зла, которая является источником того, что мы называли злом. Нам нужно привлечь внимание к тому, как мы промахиваемся. Вот почему это выглядит парадоксом. Мы не можем привлечь внимание к тому, как попадать в цель. Это происходит таким образом, который вы не можете описать. Но то, к чему вы можете привлечь внимание — это как вы промахиваетесь, правильно? Вы видите, в чем смысл?

?: Ну, я чувствую, очень проблематично, что вы пытаетесь вызвать нечто, и, делая это, вам приходится повторять старую привычку говорения. Структура вашего рассуждения фрагментарна.

БОМ: С чего вы это взяли?

?: Ну, например, вы ввели новый режим употребления языка — повторное философское истолкование языка, «реорежим» (rheomode). Так вот, если бы вы на самом деле этим пользовались, то, я думаю, вы бы нам сейчас там сами изображали то, на что указываете, вы же этого сделать не можете, поскольку на этих условиях с вами бы никто не разговаривал.

БОМ: Согласен. Но нам, следовательно, приходится стараться изо всех сил. Видите ли, современный язык в высшей степени фрагментарен, но в нем заложены возможности его правильного использования — умело и точно. Видите, пользуясь языком, мы можем промахнуться, а можем и нет, правильно? Настоящий наш язык — не безнадежная путаница, поскольку вы им воспользовались, чтобы сказать мне, что это фрагментарно. У вас есть какая-то уверенность в языке, правда? Ну, я вам расскажу о том, как именно у меня есть уверенность в языке. Уверенность — то же самое, что и вера, правильно? Тот же самый корень. Поэтому дело в том, что необходимость этого момента вынуждает нас использовать этот язык. Я надеюсь, что в конце концов у нас — у человеческих существ — будет лучший язык. Но нам надо начинать здесь, где мы сейчас.