Колодец в небо - Афанасьева Елена - Страница 34

• Предыдущая
• 34/117
• Следующая

Он уходит, и я не знаю, сколько я так сижу, уставившись в одну точку.

Сижу, пока мое витание в иных мирах не прерывает истошный крик и вслед за ним такой же пугающий хрип. И тишина.

Соседи боятся высовываться из своих жилищ. Только мы с Ильзой Михайловной вылетаем в «обчий калидор».

– Откуда кричали?!

– От Клавдии с Кондратом, кажется, – шепчет кто-то из-за своей двери.

– А-а! – машет рукой И.М.- Зря переполошились. Эти двое друг друга что ни день убивают, да все живы. Придется сердечные капли еще раз пить. Переполошили своими криками, теперь мне не уснуть. И никакого на них управдома! А стоит на рояле заиграть, и Патрикеев, любитель музыки, тут как тут: «В обчественных заведениях не положено». В «обчественных» как раз и положено. И потом, с каких пор моя законная комната, в которой я прописана, заведение «обчественное»?!

– С семнадцатого года, как все теперь, – зачем-то отвечаю на риторические вопросы Ильзы Михайловны я.

– Все, да не все. Пошли, Иринушка! Что даром к пьяным воплям прислушиваться. Видишь, кроме нас, двух «бывших», на крики этих «нынешних» никто и не откликнулся. Пора и нам от подобных порывов отвыкать.

– Может, все же посмотрим, что у них там приключилось? – робко предлагаю я.- Раз уж порыв случился, что ему даром пропадать.

И.М. недовольно ворчит:

– Мало тебе пьяного мата Кондрата, еще не все твои ушки слышали. Ну да ладно, проще заглянуть и спать идти, чем тебе полночи объяснять, почему делать это не обязательно. Стучи! – указывает на соседскую дверь И.М.

– Кажется, здесь открыто…

Толкаю неплотно прикрытую дверь и замираю. В вечно неприбранной комнате теперь и вовсе все вверх дном. Все выпотрошено, все перерыто. Несколько дней назад захваченный здешними жильцами ломберный столик Елены Францевны разворочен так, что в прежнее состояние его уже никогда не вернуть. Благо, несчастная старушка не дожила. Подобного символа собственного унижения она бы не перенесла.

Во всем этом невероятном разорении я не сразу замечаю главный ужас. А когда замечаю – долго еще стою, застывши, не в силах ни пошевелиться, ни слово сказать. На голой сетке кровати, перина с которой сброшена на пол и распорота так, что перья летают теперь по комнате, лежит Клавка. Ниже, на пропитывающейся кровью перине, валяется Кондрат. Оба с торчащими из их тел кухонными ножами…

Через сорок минут приезжают вызванные Ильзой Михайловной милиционеры. Еще добрых – вернее, недобрых – два часа составляют протокол. Кто? Когда? Где? Кто посторонний появлялся в квартире? Даже не переглянувшись, мы с И.М. в один голос заявляем:

– Сегодня никто!

Не втягивать же нашего милого профессора в эту пьяную поножовщину.

– Бытовое пьянство. Прирезали друг друга, – зевает важного вида седоватый начальник, которого младшие чины меж собой зовут Потаповым.

Для Потапова это, похоже, и не преступление, а так, учебное пособие для новеньких милиционеров. Он почти на пальцах объясняет им, как собирать доказательства, как составлять протокол, как, применяя принесенный им «немецкий чемоданчик», снимать отпечатки пальцев.

Наши с И.М. пальцы обмакивают во что-то похожее на чернила и перекатывают из стороны в сторону на бумажке с нашими фамилиями. Теперь на этих бумажках следы, как на запотевшем стакане чая.

Милиционеры возятся едва ли не полночи, а, уходя, позевывая, выносят приговор:

– Нехорошая квартира. Слишком много «бывших».

10. Бабушкины сказки

(Анна Константиновна. 1974 год. Ленинград)

– …Да, Вера Алексеевна, внук это мой. Отопление в школе прорвало, всех и отправили по домам. У Андрейки ключа от квартиры нет, вот и прибежал ко мне. До Эрмитажа от его школы ближе, чем до дома. Конечно, конечно! Он никому мешать не будет. Он у меня с детства приученный, как в музее себя вести. Он тихонечко по залам походит. Нет-нет, не заблудится. Андрюшка любой зал с закрытыми глазами найдет и посетителям еще подскажет. Что значит детская память! А я уже и путаться стала. Вчера представительные такие иностранцы спросили, как в ложу Рафаэля пройти, а я долго рассказывала, в каком зале налево, в каком направо поворачивать, и лишь когда они ушли, сообразила – я ж их к Микеланджело отправила. Вот позор-то! А Андрюшка сейчас со мной здесь, в Золотой гостиной, посидит, пока народу мало. А потом вниз в античный отдел побежит. Он камею Гонзага разглядывать любит. Другие мальчишки все этих «Неуловимых мстителей», да «Шайбу-шайбу» смотрят, а мой камеи разглядывает. Может, и неплохо это, а, Вера Алексеевна, чего ж запрещать?.. Нет-нет, он никогда ничего руками не трогает. Его ж все смотрительницы знают, ни одна еще не жаловалась… Так на чем мы с тобой, Андрейка, остановились? Ах да, что после у Анны Австрийской родилось двое сыновей…

– У той самой Анны Австрийской, что из «Трех мушкетеров»?

– Той самой! Только родились мальчики много позже мушкетерских описаний. Будущего короля Людовика XIV Анна родила в тридцать пять лет…

– И близнеца его в железной маске?

– Не было никакого близнеца. Наверное, не было. Что уж всем россказням Дюма-отца верить. Но брат у Людовика был, на четыре года моложе. Филиппа, герцога Орлеанского, Анна родила в тридцать девять. Вот уж кого старороженицей в клинике Отта бы обозвали, если они твою маму в ее двадцать семь старопервородком называли!

– «Старопервородок» это как?

– Это никак. Это неуважение к людям, Андрюшенька. А не уважать людей – значит себя не уважать. Жизнь – она как зеркало. Что ты ей покажешь, то она тебе и вернет. Ладно, давай лучше про герцога Орлеанского. Женился брат короля на дивной женщине. Все называли ее Мадам. Елизавета-Шарлотта или, как ее звали дома, Лизелотта Палатинская детство свое провела в Гейдельберге, где к тому времени уже почти триста лет существовал старейший в Германии университет. И вот папаша Лизелотты пфальцграф…

– Что такое «пфальцграф»?

– И сама не знаю, внучек. Слышу, экскурсоводы все повторяют «пфальцграф» да «пфальцграф», а что такое, кто такой, и знать не знаю. Так вот, пфальцграф этот Карл Первый Людвиг стал собирать произведения искусства и собрал редкую по тем временам дактилиотеку…

– Что такое дактилиотека, тоже не знаешь?

– Это как раз знаю. Дактилиотека – собрание резных камней. В библиотеках книги собирают, в фильмотеках – фильмы, а в дактилиотеках – камеи и инталии. Ты уже тысячу раз слышал, что все резные камни называются геммами. Геммы бывают выпуклые – тогда это камеи, и впалые, их еще использовали как печати, и тогда это инталии. Собрание гемм и есть дактилиотека. Карл Первый редкую дактилиотеку собрал. Когда править той землей стал уже брат Лизелотты Карл Второй, придворный библиотекарь составил научное описание художественных сокровищ. «Тезаурус Палатинской сокровищницы» называется. Что такое «тезаурус» и не спрашивай, не знаю. Домой придешь, в дедушкином словаре посмотри.

– А при чем здесь Анна Австрийская?

– А при том, что пришло Лизелотте время замуж идти, и отдали ее в соседнюю Францию, за сына Анны Австрийской Филиппа, герцога Орлеанского. То есть Анна Елизавете-Шарлотте приходилась свекровью.

– Как ты папе?

– Я твоему папе прихожусь тещей, а свекровью твоей маме приходится бабушка Люба. Если хочешь, чтоб рассказывала, не перебивай, не то сейчас наплыв экскурсионных групп пойдет, не до тебя будет. Замужество дало Лизелотте титул «Мадам», сына, тоже Филиппа Орлеанского, и сердце, разрывающееся между родительским домом и новой родиной. Когда Лизелотте было лет тридцать пять, Франция схитрила, будто отстаивает после смерти ее брата Карла Второго ее права на Гейдельбергский престол, и под этим предлогом осадила ее родовой замок. Замок был взят французами и предан огню, а не желавшие гореть укрепления пытались взорвать. « Едва лишь я подумаю о пожаре, меня охватывает дрожь, ибо я знаю, как свирепствовали в Палатинате больше трех месяцев. Всякий раз, засыпая, я вижу Гейдельберг в огне…»

• Предыдущая
• 34/117
• Следующая