Карибский сувенир - Иванов Юрий Николаевич - Страница 33
- Предыдущая
- 33/65
- Следующая
Выслушав речь, моряки проходят мимо министра стройными колоннами: лица парней горды и строги. Конечно, боя не было, но надо обладать настоящим мужеством и отвагой, чтобы па этих старых, плохо вооруженных стальных калошах выйти против современных боевых кораблей французского флота.
На судне все готово к отходу: провожающие стоят на пирсе, звучат последние слова приветствий.
— Со швартовых сниматься… — командует капитан, и теплоход медленно отваливает от стенки.
Люди на берегу машут руками. В каютах гремит бразильское самбо «Прощание»: «Когда пароход покидает берег, одним он везет радость и веселье, другим оставляет грустные воспоминания…» И хотя наше судно никому веселья не везет, и хотя на этом берегу по нему особенно никто скучать не будет, но всем нам в этот момент очень грустно.
Прощаясь с Бразилией в тот солнечный весенний день, мы и не подозревали, что в стране зреет заговор военных, что страна стоит на пороге трагических событий.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Океан встретил нас неприветливо — крупной, валкой волной и одуряющей, под тридцать пять градусов жарой. Океан словно злился, что, изменив ему, мы трое суток провели на земле.
Поэтому, как только «Олекма» выскользнула из портовых ворот, океан налетел на теплоход и толкнул его сначала в левый, потом в правый борт. И так толкает нас уже третьи сутки. Океан волнуется, трясет своей фиолетовой шкурой под днищем «Олекмы», а солнце нещадно палит. Воздух такой горячий, что, врываясь в легкие, он обжигает, высушивает их. От него в гортани и груди першит, будто туда насыпали толченого красного перцу…
И вдобавок мухи. Миллионы мерзких злых тварей налетело в последний день стоянки в Ресифи в каюты, коридоры, в салон и на камбуз теплохода. Наверно, мухам чертовски надоело мотаться по ресифийским помойкам, и они решили немного проветриться, глотнуть морского воздуха. Густыми гудящими тучами мухи носятся по всему теплоходу, толпами лезут на камбуз, чтобы выяснить, что сегодня будет на обед; десятками ползают по штурманским картам и картушке компаса, чтобы узнать: а куда мы держим путь? Мухи чувствуют себя как дома. Они обнаглели и не дают никому и нигде ни минуты покоя.
Но хозяева судна все-таки мы. Вечером, когда переполненные впечатлениями от первого дня морского путешествия мухи, забившись в укромные щели, засыпают, мы собираемся на палубе и решаем, как их уничтожить.
Рефрижераторный механик, наш профорг Коля Яковлев, предлагает провести газовую атаку: задраить все судно и внутри его открыть баллон с аммиаком. Коля гарантирует, что за полчаса все мухи будут лежать лапками кверху. Но есть опасения, что лапки могут поднять и олекмийцы, — аммиак выветривается плохо. От газовой атаки отказались и решили бить мух обыкновенной подметкой.
На другой день по судну раздавались резкие, как пистолетные выстрелы, удары. Начался, как выразился боцман, «варфоломеевский день» для мух. Мы с Николаем, привязав к палке кусок резины, сделали обыкновенные хлопалки. Там, где мы проходили, мушиные трупы буквально усыпали палубу. Стармех стреляет мух резинкой от трусов, а Саня, механик, гоняет их по каюте и коридору полотенцем. Саня утверждает, что муха долго в воздухе держаться не может — от перенапряжения сил и отчаяния у нее разрывается сердце, и она валится па палубу замертво.
К вечеру мух на «Олекме» стало меньше. На другой день к вечеру пошел дождь, температура сразу же упала на десять градусов, и мухи совсем исчезли.
Кажется, холодно ли, когда красная жилка термометра показывает плюс двадцать пять? Оказывается, холодно. Привыкнув к постоянной жаре в тридцать — тридцать два градуса и задыхаясь при тридцати пяти, мы буквально дрожали и синели, когда красная жилка увядала до плюс двадцати пяти, а боцман и матрос Вася Носов простудились и слегли с высокой температурой.
Да и мы чувствовали себя отвратительно: тяжелая голова, которую нельзя резко повернуть, потому что в виски тотчас впиваются острые иглы, боль в суставах и глазах. Влажность ужасная — все белье мокрое, хоть выжимай.
Работать в таких условиях тяжело. Но что поделаешь? Тропики! Знали куда, в какие условия шли работать. Знали и поэтому не жаловались друг другу, а глотали пачками норсульфазол, старались не делать головой резких движений, работали на станциях, ставили ярусы. А когда ложились спать, то с надеждой думали о завтрашнем дне — может, завтра выскочим из полосы ливней и душного клочковатого тумана, который, будто стеклянная вата, забивает нам легкие.
Но прошла почти неделя, прежде чем мы закончили работать в «Гнилом углу». Так прозвали матросы неуютное, сырое местечко в океане к северо-востоку от южноамериканского материка.
И снова солнце. Жарко, но жара умеренная — плюс тридцать. Такая температура в открытом океане переносится легко, мы уже привыкли к ней.
Жарко и сухо. Свежий ветер разгуливает хозяином по каютам и выветривает, изгоняет остатки сырости, клочки тумана, осевшие на переборках зеленоватой плесенью. Люди повеселели: прошли все болезни, недомогания и матросы работают, перебрасываясь шуточками.
Придерживаясь руками за планшир, вышел из каюты Петрович, раскачиваясь, прошелся по палубе и тяжело опустился на люк. Он похудел, осунулся, но в светлых глазах уже сверкают огоньки. Привычным хозяйским взглядом он окидывает палубу, надстройки. Потом глаза его надолго останавливаются на ярко-оранжевых рыбьих балыках, подвешенных на ветерке с правого борта, под мостиком.
— Созрели уже? — спрашивает он кока, который стругает рубанком доску.
— Готовы, — с радостью отвечает тот.
Мы облегченно вздыхаем: раз Петрович заговорил о еде, значит, дело пошло на поправку. А ведь он был очень плох, и капитан уже с тревогой размышлял — не идти ли в ближайший порт?
Отрезав боцману кусок сочащегося янтарным жиром тунцового балыка, кок опять берется за рубанок: во время болезни Петровича он исполнял кое-какие мелкие боцманские работы.
Строгает кок, как будто играет с инструментом, легко, непринужденно. Рубанок уютно чувствует себя в больших, сильных руках, удовлетворенно покряхтывает и легко снимает сухие душистые стружки. Они шуршащими спиралями падают на палубу, кок наступает на них голыми ногами и, прикусив сосредоточенно губу, нежно поглядывает на доску…
Я любуюсь работой кока и вспоминаю его кислое, брезгливое выражение лица, когда он стоит на камбузе и, подцепив большущим черпаком борщ, сморщившись от презрения к себе и к этому борщу, пробует, вытягивая вперед губы, бордовое варево… Морщится потому, что знает: уже обед, а борщ, наверное, как всегда, недопрел или пересолен. И опять кто-нибудь из команды будет недоволен, и опять кто-нибудь, возмущенно постукивая ложкой о миску, будет говорить, да так, чтобы было слышно на камбузе: «Ну и варево, черт бы его побрал!.. А вот в прошлом рейсе плавал я на „Острове“, так вот там был кок так кок!.. Шеф-повар из ресторана… Готовил — за уши не оттянешь! Работа была зверская, а на берег пришли — словно поросята…» И вечером, вместо того чтобы отдыхать, кок читает толстую книгу о вкусной и здоровой пище. Листает страницы, вглядывается воспаленными от горячей плиты глазами в мудреные рецепты новых блюд и, слюнявя карандаш, делает какие-то расчеты. Кок не лентяй. Он старается. Он встает на судне раньше всех и, добросовестно подчиняясь рецептам, готовит все новые и новые блюда. Но опять почему-то оладьи получаются твердыми и черными, а пирог, словно замазка, залепляет рот, намертво склеивает челюсти.
Да, непонятная это штука — кулинария!.. То ли дело— рубанок! От чистенькой доски, обработанной умелыми руками, глаз не оторвешь…
Как бы уловив мои мысли, Иван Петрович отрывается от работы, смахивает с лица капли пота и, разминая пальцами ласково шуршащие стружки, говорит мне:
- Предыдущая
- 33/65
- Следующая
