Басилевс - Гладкий Виталий Дмитриевич - Страница 33

• Предыдущая
• 33/119
• Следующая

Ближе к вечеру в харчевню потянулись и воины городской стражи. Добрый кусок конины, приправленный пряными травами, вызывал жажду, и стражники, несмотря на запрет, утоляли ее отнюдь не родниковой водой, привозимой в Неаполис из балки за стенами города, где били ключи. Но долго они в харчевне не задерживались – быстро осушив чашу-другую, спешили в свои казармы на вечерний смотр перед выходом в дозор.

Когда жаркое солнце подернулось вечерней дымкой, и длинные тени улеглись на уставшие от дневной суеты улицы и переулки, в харчевню стали заходить и люди степенные, немногословные, с деньгами: камнерезы, кузнецы, гончары, кожемяки, ювелиры. Эти располагались обстоятельно, надолго, заказывали по эллинскому обычаю разбавленное холодной водой вино – немного, но хорошего качества. Еда, предлагаемая Мастарионом, была немудрена, но сытна: кровяная похлебка с луком и зажаренный бараний рубец, набитый смесью пшена, свиного сала и мелко насеченных куриных потрохов. Кроме скифов, среди ремесленников были и эллины, заброшенные капризной судьбой на эту окраину Ойкумены[211] нередко помимо их желания, а также фракийцы, иллирийцы, колхи[212], меоты[213]… – да мало ли славных мастеров из далеких стран услаждали взоры скифиской знати красивой посудой, украшениями бесценными, доспехами чеканными, мечами харалужными. Знали богатые скифы толк в красивых и прочных вещах и платили, не скупясь.

– Провалиться мне в Тартар, любезнейший Мастарион, но это вино – дрянь, помои! – вскричал Эрот, отведав новую порцию хмельного напитка, принесенного служанкой-меоткой.

– Как ты посмела, негодная, моему другу…ик!… лучшему другу подать такое вино?! – попытался изобразить гнев Мастарион; несмотря на свой внушительный рост и вес, в застолье он оказался послабее рапсода.

– Господин, но ты мне сам сказал, чтобы я принесла это, вместо родосского, – с негодованием воззрилась на него меотка.

– Врешь, ай, врешь! – поспешил перебить ее Мастарион. – Убери этой пойло и выплесни на улицу. Нет, постой! На улицу не нужно. Замени родосским. Нет, давай лучше косское. Оно покрепче… – вцепившись в рукав Эрота, он забормотал, заискивающе заглядывая ему в глаза: – Вре-ет, паршивка… Чтобы я тебе, своему… Никогда! Веришь?

Презрительно фыркнув, служанка вышла.

– Скажи, Мастарион, за что тебя изгнали из Ольвии?

– Как другу… только между нами. Цс-с! – приложил палец к губам хозяин харчевни. – Ни-ни… Никому.

– Клянусь палицей Геракла, буду нем, как рыба.

– О! Хорошая клятва! Богам олимпийским не верю. Нет!

– Не богохульствуй, Мастарион, – улыбнулся рап-сод. – А то Харон – старикашка злопамятный…

– Враки! Все вранье, мой Эрот! – беспечно махнул рукой Мастарион. – Единый бог, пред кем преклоняюсь – лучезарный Гелиос[214].

– Теперь мне понятно… – посерьезнел рапсод. – Но не стоит кричать об этом на всех углах.

– Плевать! В Неаполисе до этого никому нет дела.

– А в Ольвии?

– Жрецы, эти бешеные псы, едва не сожрали меня, когда сикофанты донесли им, что я поклоняюсь Гелиосу. Пришлось сюда бежать.

– С семьей?

– Не успел обзавестись. Мне хватало гетер… – Мастарион прикусил язык – в их каморку зашла служанка с бурдюком в руках и стала лить в кратер янтарное вино.

Подождав, пока она скроется за перегородкой, хозяин харчевни продолжил:

– У меня был раб-пергамец. Я купил его у наварха скифского флота Посидея. Помнишь его?

– Родосец Посидей? Этот блудливый старикашка?

– У каждого свои слабости, Эрот… – хихикнул Мастарион. – Но он хороший флотоводец, надо отдать ему должное. Посидей отбил пергамца у пиратов-сатархов. Тот был едва жив, кожа да кости, и достался мне всего за две драхмы. Дешевле яловой козы. О, это был мудрейший человек! Если бы Посидей знал, какое сокровище он упустил…

– Почему – был? С ним что-то случилось?

– Еще как случилось… Через год я отпустил его на волю, дав манумиссию[215]. А еще полтора года спустя пергамца распяли римляне, как скотину на бойне. Ах, мерзавцы! – стукнул кулаком по столу Мастарион.

– Чем же он провинился?

– Тем, что почитал превыше всех богов Гелиоса. И участвовал в восстании Аристоника Пергамского. Всего лишь.

– Не так уж и мало, любезнейший Мастарион… – задумчиво сказал рапсод. – Это он обратил тебя в свою веру?

– Да. И я преклоняюсь перед этим человеком. Пока сияет Гелиос – жизнь вечна. Он – начало всех начал. Надеюсь, ты не будешь отрицать? – с угрозой спросил Мастарион.

– Ни в коем случае, – рассмеялся рапсод. – Подскифь! И выпьем во славу Гелиоса. Он кстати, собрался на покой, – Эрот показал на оконце, которое стало оранжевым.

Великий царь скифов, или сколотов, как они называли себя, Скилур совещался со своими военачальниками и приближенными. Годы, казалось, не были властны над этим широкоплечим, сильным и энергичным человеком. Чуть выше среднего роста, крепко сбитый семидесятилетний Скилур вовсе не был похож на немощного старца. Его темно-серые глаза по-прежнему были ясны, голос – силен и звучен, а походка – неспешная, но уверенная. Иногда царь становился суров и угрюм, и горе было тому, кто пытался нарушить в это время покой уединившегося повелителя скифов. Когда он выходил через день-два из своего добровольного заточения, казалось, что лицо его было высечено из серого мрамора; густые широкие брови хмурились, длинный тонкий нос еще больше заострялся, нависая хищным орлиным клювом над седой бородой, а высокий лоб бороздили глубокие морщины. Видно, нелегкими и печальными были думы царя скифов…

Сегодня Скилур одет был просто: белая рубаха с вышивкой красными и черными нитками, синие штаны из тонкой шелковистой ткани наподобие шаровар, ниспадающие на сапожки из желтой замши, широкий кожаный пояс без обычных для знатных скифов украшений. Единственным признаком его высокого положения являлась массивная золотая гривна на шее с гравированным изображением Священного Оленя с огромными ветвистыми рогами, лежащими на спине.

Говорил самый старший сын царя, угрюмый чернобородый Зальмоксис, названный отцом в честь своего старого друга, выдающегося военачальника скифов. Он был рожден наложницей и потому не мог претендовать на престол, что его очень угнетало. Зальмоксис был начальником отборного отряда конных катафрактариев, составленного из цвета скифской родовой знати – из так называемых пилофириков[216].

– …Взять Херсонес приступом мы пока не можем. У нас нет больших стенобитных машин. А мощные катапульты и баллисты, построенные мастерами-эллинами, почти все сожжены во время ночной вылазки херсонеситов.

– Тех трусов, что стояли в охранении возле метательных машин, казнить! Всех! – встрял в речь сына царя один из номархов[217], двоюродный брат Скилура.

Зальмоксис вопросительно посмотрел на отца.

– Позор бесчестья, запятнавший их, страшнее самой лютой казни, – сказал Скилур, с осуждением взглянув на номарха. – Этим дело не поправишь. Гоплиты херсонеситов хорошо обучены и очень сильны в пешем бою. При их внезапном нападении, да еще ночью, устоять трудно, если не сказать – невозможно. Нужно учить наших воинов как успешно сражаться с фалангой[218] эллинов.

– Почти вся хора Херсонеса в наших руках. Надо сжечь поля херсонеситов, не дать им возможность собрать урожай. Угнать их стада… – Палак говорил, решительно рубя воздух ладонью. – Окружить город так, чтобы мышь не проскочила незамеченой. Голод заставит херсонеситов открыть ворота!

• Предыдущая
• 33/119
• Следующая