Басилевс - Гладкий Виталий Дмитриевич - Страница 32

• Предыдущая
• 32/119
• Следующая

– Савмак… – боспорский купец все еще не мог прийти в себя от такой неожиданности. – Но он так бедно одет…

– Ничего удивительного. Его мать Сария когда-то слыла первой красавицей Неаполиса. Она дочь миксэллина из Танаиса[200]. Отец дал ей прекрасное образование, но не сумел вымолить у богов для Сарии хотя бы малую толику счастья. Когда Савмаку было два года, взбесившаяся кобылица во время дойки вышибла ей копытом глаз. С той поры Сария покинула гарем повелителя скифов и влачит жалкое существование. Правда, живет она в акрополе в какой-то каморке, но на положении прислуги.

– А как относится царь к сыну Сарии?

– Довольно прохладно. Впрочем, и остальных сыновей, кроме Палака, тоже особо не жалует. Крут и строг. Но на их воспитание средств не жалеет. Нанял за большие деньги весьма известного педотриба[201] из Пантикапея и одного из лучших ольвийских гимнасиархов[202].

– Чудно… – покачал головой Аполлоний. – Нам трудно понять жизненный уклад и обычаи варваров…

После ухода Евмена, поколебавшись какое-то время, купец решительно подошел к Савмаку, все еще разглядывавшему оружие.

– Нравятся? – спросил, кивком указав на акинаки. – Покупай.

– Да, – сдержанно ответил подросток. – Только денег у меня нет…

Чистый, без обычного для варваров акцента эллинский язык мальчика и его подкупающая откровенность, вызвали у Аполлония неожиданный приступ щедрости.

– Возьми, – купец выбрал акинак в дешевых ножнах и протянул подростку. – Бери, это подарок. Воину без оружия быть негоже.

– Это… мне? – Савмак медленно, словно во сне, взял акинак и крепко прижал его к груди.

Он смотрел настороженно, как хищный зверек, попавший в западню, все еще не веря своему счастью – акинаки были очень дороги, и приобрести их могли только знатные воины, разбогатевшие в набегах.

– Тебе, тебе… – успокоил его Аполлоний и достал из кожаного мешка плоский точильный камень с отверстием для подвешивания его к поясу. – А это – впридачу…

Когда топот босых ног Савмака, от радости рванувшего в сторону акрополя как молодой олень, затих, Аполлоний, в досаде дернув бороду, принялся ругать себя последними словами: обычная для него расчетливая купеческая прижимистость не могла простить неожиданного мягкосердечия…

Сария, мать Савмака, сушила на солнце иппаку[203], любимое лакомство скифов. Плоские белые кусочки сыра, разрезанные на квадраты, лежали на холстине под навесом из деревянных реек, набитых через равные промежутки. Проникая сквозь щели, солнечные лучи теряли испепеляющий жар, легкий ветерок, гуляющий в сушилке, быстро уносил излишнюю влагу, и сыр постепенно превращался в легкие плотные бруски, пригодные для длительного хранения.

Эллины научили скифов заготавливать сыр впрок, а царь Скилур даже построил в акрополе небольшую сыродельню с прессом и чанами, где все тяжелые работы выполняли рабы. Кроме иппаки, известной скифам с давних времен, здесь делали из козьего и овечьего молока твердый сыр, который продавали в припонтийских апойкиах[204] эллинов, сыр тертый с добавками ароматных трав, соленые и несоленые сырки с вином и медом… Сыр коптили, сушили, выдерживали в рассолах или закупоривали вместе с виноградным соком в просмоленные бочки, заливая их крышки воском.

– Мама! Смотри! – возбужденный Савмак выхватил из ножен подаренный акинак и принялся фехтовать с воображаемым противником.

– Откуда он у тебя? – устало спросила Сария, отгоняя веткой больших зеленых мух, роившихся над сохнущим сыром.

– Подарил купец из Пантикапея. Мама, теперь я настоящий воин!

– Этот купец – добрый человек. Пусть хранит его Великая Табити[205].

– Меня возьмут в отряд Зальмоксиса и мы пойдем в поход, – вслух мечтал Савмак. – Я привезу тебе в подарок красивые ткани и украшения… и новые сандалии, расшитые золотом.

– Воину нужен хороший боевой конь, сынок. На той старой кляче, которую дал тебе царский конюший, только воду возить.

– Конь… – мальчик нахмурился, вложил акинак в ножны, сел на пустую бочку и понурил голову.

Сария, коротко вздохнув, подошла к сыну, обняла его за плечи. Было ей чуть больше тридцати, но тяжелая работа на сыроварне и рваный багровый рубец на месте левого глаза превратили некогда стройную красавицу с осиной талией в худую, плоскую, как доска, старуху с морщинистым, желтым лицом и уродливыми распухшими руками в язвах от рассола.

– Потерпи… – шепнула она ему на ухо. – Ты родился весной, в полнолуние. А это значит, что ждут тебя впереди деяния великие, славные… – неожиданно в ее голосе зазвучала печаль.

– Мне бы только коня… – Савмак, казалось, не расслышал слов матери.

– Ах, глупый, глупый… – Сария присела рядом и крепко прижала сына к себе. – Ты один у меня, сынок. Единственный. Ты моя любовь, надежда, моя жизнь. Если Папай[206] заберет тебя в свои златокованные чертоги, моя душа истлеет, кровь превратится в песок. Прошу тебя, не спеши на поле брани. Успеешь. Мне не нужна твоя воинская добыча. Мне нужен ты…

«Конь, мне необходим боевой конь… – думал тем временем Савмак, сжимая рукоятку акинака. – О, Гойтосир[207], повелитель стрел, помоги! Я так хочу, чтобы меня приняли в дружину Зальмоксиса…»

Эрот просидел в харчевне почти до вечера. Компанию ему составлял хозяин харчевни Мастарион, рослый сорокалетний мужчина с низким скошенным лбом, заросший почти до глаз густой неухоженной бородой. На левой руке Мастариона не хватало двух пальцев, широко расставленные глаза косили, из-за чего нельзя было понять, куда он смотрит.

– …Нет, нет, плачу я! – упорствовал Эрот, делая вид, что хочет распустить завязки своего кошелька.

– Зачем обижаешь меня? Ты мой гость… – изображал себя оскорбленным Мастарион, пытаясь на глаз определить сколько монет может быть в кошельке приятеля и какого они достоинства.

– Ну, если ты настаиваешь… – с невинным простодушием отвечал ему Эрот и в который раз привязывал кошелек к поясу.

Конечно же, Мастарион и не догадывался, что в этом кошельке дребезжали только медные оболы; серебряные монеты, плата за вчерашнее выступление перед молодой скифской знатью, друзьями Палака, лежали за пазухой Эрота…

– Подскифь[208]! – пододвигал рапсод к хозяину харчевни свой фиал, показывавший дно с обескураживающей Мастариона скоростью.

Мастарион с вожделением вздыхал, поглядывая на кошелек Эрота, и наливал из кратера неразбавленное вино серебряным киафом, невесть каким образом оказавшимся в этих убогих саманных стенах, один вид которых навевал грустные мысли.

Они сидели в задней комнате, крохотной, как мышеловка, отделенной от обеденного зала перегородкой из вязок камыша. Впрочем, то помещение, где располагались клиен-ты Мастариона, залом назвать было трудно – глинобитный пол, посыпанный грязным песком, стены из поточенного мышами самана с кое-где сохранившейся побелкой неизвестно какой давности, потолок из неокоренных жердей, лохматившихся черной от копоти корой. Подслеповатые окна были затянуты вычиненными до полупрозрачности бычьими пузырями, а сколоченная на скорую руку дверь болталась на ременных петлях.

Людей в харчевне было мало. В обед сюда забрели четыре скифа-кочевника, пригнавшие в Неаполис от самого Борисфена[209] стадо быков – дань вождя их племени царю Скилуру. Привыкших к оксюгале[210] скифов поразило изобилие дешевого и крепкого виноградного вина. В их кочевье вина эллинов были редкостью, и пили их только знать и старейшины. Беднякам они были не по карману. Потому, дорвавшись к кислому и терпкому боспорскому, скифы упились до изумления, оставив в цепких руках Мастариона не только свои скудные сбережения, но и все более-менее ценные вещи, вплоть до кожаных кафтанов.

• Предыдущая
• 32/119
• Следующая