Девушка из Дании - Дэвид Эберсхоф - Страница 57
- Предыдущая
- 57/88
- Следующая
Эйнар сразу же почувствовал, что разочаровал патруль. По всему было видно, что Эйнар он не мог причинить никаких проблем. Офицер с серыми ногтями потребовал паспорт Эйнара. Датский язык в паспорте не заинтересовал его. Офицер открыл паспорт, глядя на своего напарника. Ни один из дышавших ртом офицеров не проверил информацию в документах и не взглянул на сделанную так давно фотографию на студийных ступенях с затхлым запахом от Рундеторна*, чтобы сравнить ее с лицом Эйнара. Офицеры ничего не сказали. Первый бросил паспорт на колени Эйнара. Второй, чьи глаза сузились на Эйнаре, ударил себя в живот. Медные пуговицы на его манжете задрожали, и Эйнар ожидал услышать звон колокола. Офицеры ушли, и поезд снова тронулся в путь. На поля Германии, которые вспыхивали весной буйными желтыми цветами и пахли почти мертвым соблазнительным запахом, опустилось послеполуденное затишье.
Остальная часть поездки Эйнара была мучительной. Герда спросила его, хочет ли он, чтобы она поехала вместе с ним. Теперь Эйнар думал о том, что причинил ей боль, ответив отказом. “Но почему бы и нет?” - настаивала она. Они с Эйнаром находились в передней комнате коттеджа, и Эйнар не ответил. Ему было трудно признать это, но ему казалось, что если Герда будет с ним, у него не хватит смелости пройти через это. Герда напоминала бы ему о прежней жизни, в которой они были счастливы. Эйнар и Герда были влюблены. Если бы она поехала ним, Эйнар опасался, что отменит встречу с профессором Болком в последний момент. Возможно, вместо этого он сказал бы Герде, что они должны пересесть на другой поезд во Франкфурте и отправиться на юг, - обратно в Ментон, где чистый солнечный свет и море могут все превратить в пустяк. Сказав “Нет, я поеду один”, Эйнар почти чувствовал запах лимонных деревьев в парке перед муниципальным коттеджем. Будь Герда с ним, Эйнар мог сказать, что возвращается в Блютус, в фермерский дом рядом с полями сфагнума, где теперь жила другая семья. Возможно, он попытался бы убежать и взял бы Герду с собой в комнату своего детства, где перьевой матрас был маленьким и тонким, а стена у кровати исцарапана рисунками Ханса и Эйнара. В комнату, где на ногах кухонного стола была ободрана краска, когда Эйнар спрятался под ним и услышал, как отец обратился к бабушке: “Принесите мне еще чай, прежде чем я умру”.
Перед отъездом Эйнара из Парижа Карлайл спросил его, понимает ли он, во что ввязывается. “Ты действительно знаешь, что Болк хочет с тобой сделать?”
На самом деле, Эйнар не знал подробностей. Он знал, что Болк преобразит его, но даже Эйнару было трудно представить, как именно. Он знал, что профессор проведет ряд операций. Удаление его мужских половых органов, которые он все больше и больше ощущал, как паразитическую бесполезность, словно бородавки.
“Я все еще думаю, что вместо Болка ты мог бы увидеть Бусона” – настаивал Карлайл. Но Эйнар выбрал план Герды. В ту ночь, когда они тихо лежали под постельным бельем, а их мизинцы переплелись, он не доверял больше никому в мире.
- Позволь мне поехать с тобой, - в последний раз пыталась Герда, поднося руку к груди, - тебе не нужно проходить через это в одиночку.
- Но я смогу это сделать, только если буду один. В противном случае ... - он помолчал, - мне будет слишком стыдно.
***
Итак, Эйнар путешествовал один. Он видел свое отражение в окне поезда. Его лицо было бледным и тонким. Это заставило его вообразить себя отшельником, который много лет не поднимал лицо к окну своей лачуги.
В кресле напротив Эйнара лежала «Франкфуртер Цайтунг», забытая женщиной, ехавшей с младенцем. В газете был некролог человека, сколотвшего состояние на цементе. В некрологе была его фотография, на которой мужчина выглядел грустным. В его лице было что-то, напоминающее ребенка.
Эйнар откинулся на спинку сиденья и наблюдал за своим отражением в окне. Когдапришел вечер, отражение стало более темным и угловатым, и в сумерках он не узнал лицо на стекле. Затем отражение исчезло полностью. Снаружи не осталось ничего, кроме отдаленных огней деревни, и Эйнар сидел в темноте.
«Мы не знали, с чего начать некролог», - думал он. Герда написала черновик и доставила его на стол редакции газеты. Возможно, им следовало начать именно с этих слов - молодым репортерам с тонкими светлыми волосами из Национал-демократа. Они брали проект Герды и переписывали его, понимая, что это неправильно.
Эйнар чувствовал тряску поезда и размышлял над тем, как должен будет начаться его некролог.
«Он родился на болоте. Маленькая девочка родилась мальчиком там, на болоте. Эйнар Вегенер никогда никому не рассказывал, но его первым воспоминанием был солнечный свет, падавший через ворот летнего платья бабушки. Мешковатые рукава, свесившиеся в кроватку, чтобы удержать его. Он вспоминал - нет, чувствовал, - что белое летнее платье будет окружать его всегда, словно это такой же незаменимый элемент, как свет и тепло. Эйнар был в своем крестильном платье. Кружева, сотканные его тетушками для погибшей матери, свисали вокруг него. Платье висело у его ног, и позже оно напоминало Эйнару о кружевных шторках, висевших в домах датских аристократов. Румяный хлопок штор падал на плинтус и касался досок черного дубового пола, отполированного пчелиным воском костлявой служанкой. На вилле, где родился Ханс, были именно такие шторы, и когда он (девочка, рожденная мальчиком на болоте) приблизился, чтобы коснуться их, баронесса Аксгил защелкала языком - это был самый тонкий язык, который когда-либо видел Эйнар...»
Некролог не учел бы эту часть. Он также не упомянул бы Эйнара, сидевшего на Туборге и писавшего канал в тот вечер, когда он продал свою первую картину. Он был молодым человеком из Копенгагена; его твидовые брюки собирались на талии, а на ремне была пробита еще одна дырочка при помощи молотка и гвоздя. Эйнар учился в Королевской академии изящных искусств за стипендию для мальчиков из страны. Никто не ожидал, что он займется этим всерьез только
- Предыдущая
- 57/88
- Следующая
