Новгородская вольница - Гейнце Николай Эдуардович - Страница 49

• Предыдущая
• 49/53
• Следующая

Новгородцы отступили.

Таким образом Городище было занято московитянами за одну ночь.

Вечером 27-го ноября великий князь подступил к Новгороду с братом своим Андреем Меньшим и с племянником, князем Верейским, и расположился ставками у Троицы на Озерской, на берегу Волхова, в трех верстах от города, в селе Лошанском. Брату своему велел он стать в Благовещенском монастыре, князю Ивану Юрьевичу – в Юрьевском, Холмскому – в Аркадьевском, Александру Оболенскому – у Николы на Мостицах, Борису Оболенскому – в местечке Соков, у Благовещенья, князю Василию Верейскому – на Лисьей горке, а боярину Федору Давыдовичу и князю Ивану Стриге-Оболенскому – на Городище.

Город, таким образом, был окружен со всех сторон, великий князь решил заставить сдаться новгородцев, истомив их голодом.

Псковитяне подвозили к нему, кроме огнестрельного оружия, хлеб пшеничный, калачи, муку, рыбу, медь, и стан его имел вид постоянного шумного пира.

Новгородцы же были лишены всякого продовольствия и голодали.

Только порой смельчаки, предводимые Чурчилой, внезапно делали вылазки из города, врасплох нападали на москвитян и отбивали у них кое-что из продовольствия.

Великий князь знал Чурчилу, знал, чей он сын, и назначил в награду за поимку его столько золота, сколько потянет сам пойманный.

Но сделать это было не легко.

Прошло несколько дней. Был поздний зимний вечер.

Терем степенного посадника Фомы весь горел огнями, пробивавшимися наружу лишь сквозь узкие щели железных ставень.

Ворота были раскрыты настежь. На дворе, под навесом, слышалось фырканье лошадей, лай цепных псов, звон их цепей, беготня прислуги и скрип то и дело въезжающих во двор саней, пошевней, роспусков.

Из экипажей выходили гости и, поднявшись на несколько ступеней крыльца, отряхивались в сенях от снега и входили в приемную светлицу, истово крестясь в передний угол и кланяясь хозяину и гостям.

Приемная светлица, ярко освещенная огнями, была полна разряженными женщинами.

В красном углу, под образом Пречистой Богородицы, были поставлены две небольшие скамьи, обитые голубой камкой.

Они были пусты.

Посредине светлицы стоял длинный стол, покрытый белой скатертью и буквально ломившийся от разных сладких закусок, оловянников крепкого меда и других яств и питий.

В заднем углу, за толстым обрубком дерева, недвижимо сидел немолодых уже лет мужчина, с широкой бородой, закрывавшей половину его лица. Длинные волосы, широкими прядями спадавшие также на лицо этого человека, закрывали его совершенно, только глаза, черные как уголь, быстрые, блестящие, пристально глядели на поверхность стоявшего перед ним сосуда, наполненного водой.

Это был запах, или кудесник, приглашенный Фомой в его терем, по обычаю того времени, так как без него не мог состояться ни один брак, а вечер этот был назначен для благословения образом и обручения невесты и жениха – дочери посадника Фомы, Настасьи и польского пана.

Кудесник гадал о будущей судьбе их.

Все гости затаили дыхание, смотря на его занятия, глядели на него с суеверным страхом и лишь изредка переглядывались между собой, покачивая головами, и шептали про себя молитву, считая его действия сношением с нечистой силой.

Вдруг среди невозмутимой тишины кудесник поднял голову, окинул всех своим стальным взглядом и глухо проговорил:

– Кровь на дне!

Лица всех побледнели от ужаса.

– По окончании обряда благословения, вспрысни жениха с невестой водой и от них отлегает всякое зло, и сила нечистая ожжет крылья свои при прикосновении к ним.

Все оживились, воспрянули, точно гора свалилась с плеч у каждого.

Гости изъявили желание скорей видеть невесту, и Настасья Фоминична, по зову своего отца, тихо вышла из боковой светлицы.

Ее мать, сгорбленная старушка, вела свою дочь, сама опираясь на костяной костыль.

Мать с дочерью, войдя в приемную, раскланялись и прошли в красный угол под икону Пречистой, где невеста заняла приготовленное для нее место, продолжая, как и при входе, плакать почти навзрыд.

В это же время в сенях раздались быстрые шаги, бряцанье мечей и голоса:

– Жених, жених приехал.

Настасья Фоминична так и замерла на своей скамье.

– А, пан Зайцевский! – радостно приветствовал его Фома. – Где же твой дружок?

Зайцевский молча указал на дверь, в которую с надменным видом входил пан Зверженовский.

Он был одет так же, как и его товарищ.

Невеста сидела неподвижно. Казалось, она жила и дышала как-то машинально.

Началась беседа о новгородских делах, но ее вскоре прервал кудесник.

– Пора! – провозгласил он. – Прежде чем закатится вечерняя звезда, вам должно уже совершить начатое, а то горе, горе ослушавшимся.

Сказав это, он окинул всех своим пылающим взором.

Его тотчас подхватили под руки и повели в красный угол, где и усадили рядом с женихом и невестой, чтобы он силой своих заклинаний отгонял от обручающихся вражеское наваждение и охранял их от всякого зла и напастей.

Все по очереди подносили ему сладкие яства и питья, а хозяин – и пенязи на блюде.

Обручение с минуты на минуту должно было начаться, как вдруг в запертые ворота раздался такой сильный стук, что дрогнули стены и окна дома.

Послышался голос со двора и, по-видимому, начались переговоры. Затем все смолкло, но скоро раздался вторичный удар в ворота, и они, пронзительно заскрипев петлями, растворились. Послышались тяжелые шаги, сперва по двору, затем по сеням, а наконец, и у самой двери.

– Кто это так смело и, кажется, насильно ворвался в мой терем? Дорога же ему будет расплата со мной! – сердито заговорил Фома.

Страшно перепуганные гости жались друг к другу, а кто был посмелей, схватились за рукоятки своих мечей.

Быстро распахнулась дверь, и в светлицу вошел атлетического сложения богатырь. Он был весь залит железом, тяжелый меч тащился с боку, другой, обнаженный, он держал под мышкой, на левом локте был поднят шлем, наличник шишака был опущен.

– Чур нас! Чур нас! – заговорили вполголоса гости, сочтя явление это за сверхъестественное.

– Аминь, рассыпься! – произнес громким голосом кудесник, устремив на вошедшего свои странные глаза.

– Я не дух, а человек, а потому ты сам рассыпешься у меня от этого аминя в пшено, – обратился богатырь к кудеснику, встряхнув в руке свой огромный палашище.

– Что же ты за наглец, – сказал ободрившись Фома, – что незваный ворвался в мои ворота, как медведь в свою берлогу? В светлицу вошел, не скинув шишака своего, и даже не перекрестился ни разу на святые иконы. За это ты стоишь, чтобы сшибить тебе шишак вместе с головой.

– Очнись, Фома! Я больше тебя помню Бога и чаще славлю всех Его угодников, – возразил незнакомец. – С тобой расчет буду вести после, а теперь хочу поговорить с этим паном.

Он указал на Зайцевского.

Последний попятился спиной к стене.

– Я не помню, не знаю, не слыхал и не видывал тебя никогда, – проговорил он с дрожью в голосе.

– Порази тебя гнев небесный и оружие земное. По крайней мере узнаешь ли ты этот меч, который был покинут тобой в ночь битвы на Городище. Ты первый показал хвост коня своего москвитянам и расстроил новгородские дружины. Этот меч, я сам узнал недавно, принадлежит тебе.

– Если бы ты сказал это мне не здесь, я бы скорей умер, а не снес этого и зажал бы рот твой саблей, я бы изломал в груди твоей этот меч, лжец бесстыдный! – с бешенством заговорил Зайцевский.

Он понимал, что это обвинение для него страшно, так как все проклинали ляха, расстроившего стройные ряды новгородцев и погубившего все дело.

– Лжец, я лжец?! – заревел богатырь. – Смотри, изувер, чье имя вычеканено на клинке?

С этими словами он схватил его за шиворот и потащил на середину светлицы.

– Прими же твое от твоих!

Он взмахнул над Зайцевским его собственным мечом.

– Пощади! – взмолился он задыхающимся голосом.

• Предыдущая
• 49/53
• Следующая