Искушение богини - Гейдж Паулина - Страница 96

• Предыдущая
• 96/120
• Следующая

Потом снова взглянул на Хатшепсут, сидящую высоко над ним на троне, облаченную в золото, таинственную, притягательную, – женщину, которую ненавидела его мать, царя, который отнял у него принадлежавшее ему по праву рождения. Но в ее глазах, твердо глядящих в его собственные, он не увидел ничего, кроме тепла, участия и даже понимания. И снова отвел взгляд, злясь на себя за то, что позволил себе так размякнуть и даже забыл обо всем, что она ему сделала, хотя здесь, в ее аудиенц-зале, все символы божественности, окружавшие ее, должны были постоянно напоминать ему об этом.

Началась церемония принесения даров, и, покуда солнце не село за горизонт, все росла гора вееров, изукрашенных шкатулок, миниатюр и прочих дорогих безделушек. Сенмут, чье опытное, циничное лицо обрамлял массивный черный парик, подошел последним, его личный слуга, Паере, шел за ним, пошатываясь под тяжестью огромной шкуры, которую нес на плече. Сенмут подхватил ее и расстелил перед царем. Вскрикнув от восторга, Хатшепсут отложила крюк и протянула руку, лаская густой блестящий мех. Никогда еще она не видела ничего подобного.

– Его привезли с холодных гор Ретенну, – сказал он, – очень редкая вещь. Ничего более достойного касаться тела фараона я не нашел.

И он спокойно отошел, не обращая никакого внимания на удивленный шепоток, пронесшийся по залу. Шкура уже согрела ее ноги, и она смотрела на него с улыбкой, думая о долгих зимних ночах, когда они будут лежать рядом и любить друг друга на мохнатой иссиня-черной спине неведомого зверя.

– Я слышала, – сказала она, – что в Ретенну очень холодно, а горы там очень высоки и покрыты белой субстанцией, которая падает прямо с неба, точно твердая река. Так ли это?

Он улыбнулся чуть печально.

– Воистину ваше величество знает свою собственную страну, как боги знают сердце человека, и тем более жаль, что ваше величество никогда не бывали на Севере. Там, за горизонтом, лежат земли, полные чудес. Белая субстанция называется снегом, а если зачерпнуть ее полную горсть, то она просто растает и превратится в пригоршню воды.

Он повернулся к женщине и снова улыбнулся, глядя прямо ей в глаза.

Тутмос заметил тайный, полный значения взгляд, которым обменялись эти двое, и ярость забушевала в нем с новой силой, но в свои пятнадцать лет он не мог постичь ее природы. Когда она поднялась, чтобы идти на пир, он протолкался к выходу и стремглав бросился бежать по залам. И даже повторяющееся приветствие стражи у дверей не успокоило его свербящую рану.

В ту ночь, пока Сенмут стоял в распахнутых дверях пиршественного зала и ждал, когда глашатай покончит с его многочисленными титулами, чтобы войти в зал, где все будут склоняться при его приближении, и сесть за стол с Хатшепсут, мысли его были черны, как небо, краешек которого виднелся в самом конце длинной, ярко освещенной комнаты. В тот самый день, когда Хатшепсут праздновала свое полновластие в Египте, он впервые почувствовал, что время, когда он не сможет больше контролировать Тутмоса и Асет, приближается, и очень быстро. До сих пор шпионы доносили ему о каждом шаге не только друзей, но и слуг Тутмоса. Пока Тутмос оставался ребенком, он без малейших угрызений совести ссылал, вырывал с корнем, предупреждал и угрожал. Но теперь оказалось, что друзья Тутмоса – дети его собственных друзей и сам Тутмос сделался недосягаемым, а могущество его все росло. Медленно шагая через зал к помосту, на котором сидел царь, усаживаясь и кланяясь, Сенмут видел пока еще неясное, но совсем уже близкое будущее, когда она, окруженная врагами, загнанная, точно зверь, будет отчаянно сражаться за свою корону. Фараон не может потерять корону, которой у него никогда не было, как она потеряла обещанный отцом трон, уступив его нетерпеливому мужу. Царь может потерять свое царство только вместе с жизнью.

Шумный пир продолжался далеко за полночь. Смех и крики раздавались на всех улицах города, где люди тоже праздновали вместе с фараоном, но Сенмут никак не мог успокоиться. Асет была в зале, вся в драгоценностях; ее худое лицо ничего не выражало, какие бы певцы и танцоры ни выступали. Тутмос тоже присутствовал, он сидел в окружении своих друзей, ел и пил, угрюмо и настороженно поглядывая по сторонам.

Наконец шум начал стихать, веселье замедлилось и с приближением зари остановилось вовсе, тогда Хатшепсут сняла с головы конус с благовониями и встала, давая всем знак расходиться. Через час прозвучит хвалебный гимн и начнутся обычные дневные заботы. Ей еще нужно было принять ванну и надеть чистую одежду, прежде чем пойти в храм на утреннюю службу.

Сенмут знал, что не понадобится ей до тех пор, пока она не призовет его в аудиенц-зал. Он проследил, как она вышла в окружении телохранителей – носитель опахала шел по правую руку от нее, хранитель печати по левую, – пробрался к Хапусенебу и подергал его за край одеяния. Верховный жрец оглянулся.

– Пойдем со мной в сад, – тихо сказал ему Сенмут. – Мне нужен твой совет.

Хапусенеб торопливо кивнул, и они вместе стали проталкиваться через толпу. Тенистыми галереями мужчины прошли в сад, где разгоряченные вином и пищей гости бродили по двое, по трое, с наслаждением вдыхая прохладный ветерок и негромко переговариваясь, а рабы с зажженными лампами бежали впереди и позади них. Сенмут и Хапусенеб скрылись от них и направились сквозь деревья к северной стене храма. Наконец они остановились. Кругом было тихо, и только бледный холодный свет заходящей луны обрисовывал темный силуэт стены, громоздящейся над верхушками деревьев. Сенмут сделал Хапусенебу знак садиться, и они вместе опустились на темную траву. Хапусенеб подоткнул складки набедренной повязки под ноги. Сенмут сел, скрестив ноги и глядя на красные от хны подошвы, дождался, когда выветрится хмель от выпитого вина и утихнет в ушах шум пира, и только тогда заговорил.

Он окинул опустевший сад быстрым взглядом.

– Выслушай меня, Хапусенеб, и, ради фараона забыв о наших с тобой разногласиях, дай мне свой совет.

Тот коротко кивнул в темноте, и Сенмут стал подбирать слова, хотя его язык отказывался их произносить.

– Я – главный управляющий фараона и потому знаю и слышу все, что делается во дворце. Но я также управляющий Амона и потому знаю обо всем, что происходит в храме. Долгое время, все правление нашего царя, через меня шли все депеши и в моем присутствии происходили все аудиенции; и я, так же как и ты, могу сказать, что знаю Египет не хуже, чем ткач знает сотканный им ковер. Но теперь у меня такое чувство, будто власть ускользает от меня, Хапусенеб. Выстроенное мною здание начинает осыпаться по углам, а я бессилен что-либо предпринять, ибо разрушает его не кто иной, как царевич Тутмос. И я вижу, что дни фараона сочтены.

Хапусенеб пошевелился, но не сказал ни слова, и Сенмут продолжал, немного заикаясь:

– Пора перестать скрываться в тени, окружать трон Гора шпионами – глазами, которые никогда не спят, но меркнут перед лицом растущей силы. – Он провел жилистой рукой по лицу. – Буду говорить прямо. Если мы не избавимся от Тутмоса сейчас, потом будет слишком поздно, и фараон падет вместе со всем, что ею сделано.

– Уже слишком поздно. – Низкий голос Хапусенеба разорвал тишину, едва Сенмут кончил говорить. – Я тоже видел, как семя, посеянное на женской половине, давало свои плоды и там, и на армейском плацу. Я долго размышлял, как бы его удушить, но уже слишком поздно. Если бы мы убили Тутмоса, когда он был еще младенцем, никто бы не обратил внимания, ведь дети умирают часто и от разных хворей. Но не теперь, когда он силен и здоров, как молодой бык.

– Нехези предлагал это и мне, и фараону, но она запретила.

– Запретила бы и сейчас, будь она здесь. Она ведь не какая-нибудь алчная, беспринципная выскочка наподобие матери царевича. Она благородная женщина, правящая страной с благословения бога, но настаивающая на том, чтобы все время поступать согласно его закону. Тутмос – ее собственная плоть и кровь. Что бы ни случилось, жизнь у него она не отнимет.

• Предыдущая
• 96/120
• Следующая