Искушение богини - Гейдж Паулина - Страница 12

• Предыдущая
• 12/120
• Следующая

Прибежал его раб, и Сенмут приказал принести ему таз с горячей водой и чистое белье. Спросил у мальчика, который час.

– Третий час после восхода солнца, господин.

– Так я и думал. Жрецы уже поели?

– Да. Они уже разошлись по делам. Филарх велел мне привести к вам лекаря, если потребуется. Сходить?

– Нет. Не думаю, что он мне понадобится. Сходи лучше на кухню, принеси мне каких-нибудь фруктов. Потом приберешься здесь. Меня освободили от работы сегодня, так что я думаю пойти к реке.

– Лучше оставайтесь дома, господин. Хамсин начался.

– Да, я знаю.

Мальчик ушел и вернулся, пошатываясь под тяжестью таза с водой, от которой поднимался пар. Поставил посудину на подставку и вышел.

Не прошло и минуты, как он вернулся с тарелкой фруктов и чистой одеждой. Сенмут поблагодарил его, тот кивнул и ушел.

С довольным вздохом Сенмут погрузил голову и руки в теплую воду, тщательно умылся, прислушиваясь к судорожным всхлипываниям ветра, то и дело забрасывавшего в комнату горсти песка, который облепил мокрое тело юноши, не успел тот вытереться. Сенмут обернул чистую льняную ткань вокруг бедер, распределил спереди складки так, чтобы они свисали до земли, и сколол их бронзовой булавкой. На руку повыше локтя надел бронзовый обруч, на котором было написано, кто он такой.

«А каким я чувствовал себя могущественным, – мрачно подумал он, протягивая руку за фруктом, – когда впервые надел этот браслет. Откуда мне было знать, что он станет символом моей неволи».

Он не понимал других виибов, которые, казалось, были вполне довольны службой и относились к ней всерьез, даже самые старшие из них, хотя никакое повышение им точно не грозило. «Почему, – подумал он с яростью, сплевывая семечки на пол, – храм не может просто купить побольше рабов?» Но он знал, что есть места, куда рабам входить нельзя, священные места, вот потому-то жрецам храма и приходилось делать черную работу, до которой снизойдет не всякий раб.

Сенмут, в отличие от своих друзей, не был истово верующим. Его отец был благочестив, мать ежедневно молилась местному деревенскому божеству, но сын внутренне отстранялся от наивности родителей и смотрел на них, снисходительно улыбаясь. Он и в храм пришел со вполне определенной целью, и целью этой было образование. Если для достижения этой драгоценной цели он должен читать молитвы, четырежды в день совершать омовения и брить голову – что ж, так тому и быть. Он знал, что его судьба зависит от него и ни от кого больше. Именно потому он и был так глубоко несчастен. Он верил в себя, а его замуровали в темном узком каменном коридоре, выйти из которого можно было, лишь оказавшись у кого-то на побегушках да натирая полы, и он оказался беспомощен. Он был счастлив только в классе, изучая колоссальные достижения предков, которые были больше, чем просто людьми. Он жаждал собственными глазами увидеть каменные красоты, которые, казалось, манили его в ночи, прося о чем-то, что он, конечно, смог бы им дать, только вот ему никогда не предоставят такой возможности.

Он не насмехался над святынями, как Бения. В Гуррии, стране на далеком Северо-Востоке, откуда он был родом, боги служили людям. Но здесь, в Египте, люди служили богам, и Сенмут жаждал научиться различать за маской божественности человеческие мечты и стремления. Для него фараон был в большей степени богом, чем сам всемогущий Амон. Каждое движение фараона было на виду, по его приказу свершалось все в его царстве. Если Сенмут и испытывал преданность к кому-либо или к чему-либо, то именно к этому низкорослому могучему человеку, которого видел всего раз в жизни, когда тот прошествовал, скрытый от палящих солнечных лучей украшенным драгоценными камнями зонтиком, по дороге в Луксор, чтобы вознести жертвы богам. Он был головой бога. Воплощением власти. Сенмут знал, что единственный способ добиться своего и занять подобающее ему положение – это тем или иным способом обратить на себя внимание фараона.

«Но не таким», – сказал он себе, выходя из комнаты. Не разоблачением опасного заговора и грязного убийства, к которому мог приложить руку и сам Единый. «Так я наверняка потеряю голову».

Два дня спустя ветер все еще дул. Он врывался в классную комнату, где учились царские дети, вспучивал тяжелые, толстые занавеси с нарисованными на них птицами, гонял по полу песок. Утро выдалось мрачное и серое, солнце стояло высоко, но его скрывали от глаз принесенные ветром из пустыни тучи песка, которые срывались с вершин фиванских холмов и устремлялись вниз, в долину.

Хаемвиз старался изо всех сил, но ветер совсем выбил его юных подопечных из колеи. Они вертелись и перешептывались, лампа подслеповато мигала, так что он наконец собрал свои пергаменты.

– Как видно, сегодня с вами каши не сваришь. Истинно говорит писец, что ухо мальчика на его спине, и он слушает, когда его порют, но нынче утром ветер воет так, что нам с вами и друг друга услышать трудно.

Рука Хатшепсут взметнулась в воздух.

– Пожалуйста, учитель!

– Да?

– Если, по словам писца, ухо мальчика на его спине, то где же тогда ухо девочки? – Ее взгляд, обращенный к нему, был само простодушие.

Будь Хаемвиз помоложе и не знай он так хорошо хитрые повадки детей, то решил бы, что она спрашивает всерьез; но он был опытным наставником, а потому только подался вперед и похлопал ее свернутым пергаментом по плечу:

– Если тебе и впрямь интересно, я покажу. Вставай. Менх, неси гиппопотамовый хлыст. Сейчас мы узнаем, где скрывается ухо девочки.

– Попалась, – шепнул Хапусенеб, пока она неохотно поднималась на ноги. – И Неферу нет, никто не заступится.

– Встань передо мной! – приказал Хаемвиз, и Хатшепсут вышла вперед. Менх, ухмыляясь, передал учителю ивовый прут, тот взмахнул им. Прут устрашающе просвистел в воздухе.

– Ну вот. Так где ухо у девочки? Как ты думаешь? Хаемвиз прятал улыбку. Хатшепсут сглотнула:

– Я думаю, что, если ты меня выпорешь, мой царственный отец выпорет тебя.

Хаемвиз кивнул:

– Твой царственный отец велел мне учить тебя. И вот ты задаешь мне вопрос. Где, спрашиваешь ты, ухо у девочки? Я хочу тебе показать.

Углы его рта дрогнули, и Хатшепсут не выдержала:

– Ты меня не выпорешь! Знаю, что не выпорешь! Я спросила, только чтобы тебя позлить!

– Но я совсем не разозлился, ни вот столечко. И хочу тебе сказать, что ухо девочки находится там же, где и ухо мальчика, на том же самом месте.

Хатшепсут вздернула подбородок и медленно обвела взглядом сидевших на полу однокашников.

– Разумеется. Нет никакой разницы. Более того, девочка может все то же самое, что и мальчик, – сказала она и села.

Хаемвиз поднял палец:

– Но погоди. Если так, то ты не должна возражать против порки, ведь я порю всех мальчиков в этом классе время от времени, когда их ухо, которое, как ты говоришь, такое же, как у девочки, их подводит. Значит, и у девочек уши тоже не всегда слышат как надо. Почему же я до сих пор тебя не порол? Выходи сюда снова! – Теперь он откровенно смеялся.

Она улыбнулась в ответ, ее глаза вспыхнули.

– Учитель, ты не порол меня ни разу, потому, что я царевна, а на царевну запрещается поднимать руку. Это Маат.

– Это не Маат, – ответил Хаемвиз сурово. – Это обычай и привычка, но не Маат. Я ведь бью Тутмоса, а он царевич.

Хатшепсут невозмутимо повернулась и внимательно посмотрела на сводного брата, но тот сидел, опустив подбородок в ладонь, и рисовал кружочки в нанесенном ветром песке. Девочка снова посмотрела на учителя.

– Тутмос только наполовину царевич, – сказала она, – а я дочь бога. Это Маат.

В комнате вдруг стало очень тихо. Хаемвиз перестал смеяться и потупил взгляд.

– Да, – сказал он негромко, – это Маат.

На мгновение стихли все звуки, кроме вздохов ветра. Хатшепсут снова подняла руку.

– Пожалуйста, учитель, раз ветер не дает нам сегодня работать, можно мы хотя бы поиграем в мяч?

Он поглядел на нее, не веря своим глазам, ожидая нового подвоха, но она, вобрав голову в плечи, с тревогой ждала его ответа. Охая, он встал и потянулся.

• Предыдущая
• 12/120
• Следующая