Завещание Оскара Уайльда - Акройд Питер - Страница 27

• Предыдущая
• 27/45
• Следующая

После той встречи я пригласил его на Тайт-стрит, и в последующие месяцы он стал там постоянным гостем. Робби был очарователен, он обладал особым талантом задавать вопросы, ответить на которые мог я один. Он восхищался мной, и в его обществе я становился достойным восхищения; ему я обязан некоторыми из моих лучших диалогов. Не правда ли, странно, что можно боготворить человеческую душу до такой степени, что начинаешь боготворить и тело? Мы были в близких отношениях, но страсть не вечна. И, конечно, я испытал облегчение, когда наша плотская близость сошла на нет. Я никогда надолго не привязывался к человеку своего круга – это все равно что спать с самим собой. Робби только показал мне дорогу – сперва я шел по ней быстрыми шагами, потом начал все больше уставать. Я чувствовал, однако, что сократическая любовь облагородила меня; воображение, до той поры скованное, в ее лучах расцвело и окрепло. Я начал глубже понимать себя и жадно принялся искать новых откровений.

Робби ввел меня в кружок уранистов, где я познакомился с Мором Эйди, Морисом Швабе, Реджи Тернером. Они говорили о своей жизни без всяких умолчаний, и мне открылись доселе неведомые картины: уродливые чугунные писсуары северного Лондона, парки, где среди листвы то и дело мелькала красно-синяя военная форма, каток в Найтсбридже, где на льду расцветали диковинные цветы. Все это казалось мне восхитительным, но тогда я не позволял, как они, новой страсти полностью завладеть своей жизнью. Их общество меня привлекало, их сумрачные дела – нет. По вечерам мы вместе ходили в паб"Краун" на Стрэнде или в бар «с душком», что в ресторане «Сент-Джеймс»; там мы проводили время за рюмкой и сигаретой, разглядывая слонявшиеся мимо нас странные размалеванные существа.

«Краун», как и всякое средоточие греха, был великолепным местом для наблюдений. На стенах висели эстампы с изображениями боксерских поединков – иные из них были подписаны; темно-красные абажуры восхитительно приглушали свет газовых ламп. Молодые люди со спортивными газетами и старики с сигарами окружали «маргариток» – очаровательное старомодное словцо – и заводили шутливые разговоры. Вспоминается один юноша, называвший себя Китти Фишер; он охотился за клиентами на Стрэнде и Флит-стрит.

– Господа из Сити – моя слабость, – признался он мне однажды. – Славная публика. Вы сами-то не из Сити будете, мистер Уайльд?

– Нет, я писатель, мой милый.

– Писатель? Поди ж ты, как интересно. Ваше имя небось и в «Ньюс» можно встретить?

– Нет, мой милый, мне эта честь не выпала. – Я заказал ему портвейн.

– А как писатель вроде вас обычно проводит вечер? Побаловаться с Китти он не хочет?

– Не хочет, мой милый, – эта честь ему уже выпадала.

– Рассказывайте. Если я кого видел – запоминаю крепко, а такого красивого господина уж точно бы не забыл.

Так проходили часы. Здесь все было не всерьез, и любой намек на серьезное немедленно растворялся в облаке смеха. Все видные деятели в этих разговорах превращались в нелепые карикатуры: Гладстона называли не иначе, как «миледи Гладстон», Розбери именовали просто «принцессой»; сэр Чарльз Дилк был для его поклонников «императрицей Челси». Это забавляло меня и приносило некое облегчение. Современную цивилизацию можно терпеть, только смеясь над ней, и все эти знаменитости, когда их водружают на пьедестал, становятся совершенно невыносимыми. Мне нравилось свергать их силой смеха. Я играл с огнем, но разве есть на свете для игры что-нибудь более подходящее?

Робби и его друзья познакомили меня с новыми людьми. Те же заведения посещали молодые актеры – такие, как Роланд Этвуд, Освальд Йорк и Сидни Барракло; театр был всего лишь удобной отдушиной для их драматически изощренной чувственности. Их веселое общество казалось мне восхитительным, бесконечно далеким от мертвечины журналистики и ядовитого цветения профессиональной литературы.

Именно в «Краун» я встретил Джона Грея, поэта поистине особого профиля. Я мечтал о прекрасной дружбе в сократовском духе, о жизни, полной любви и творчества, о равенстве двух сердец. Я подумал было, что у нас с Греем этот идеал осуществится, но он дал мне понять, что такой любви он ко мне не испытывает, – мерзкие слова, когда их произносит поэт. При всем том он милостиво разрешил мне заплатить за публикацию его первой книги. Для меня, увы, любовь на равных оказалась несбыточной мечтой. Мне, вознесшемуся столь высоко в искусстве и в жизни, было суждено испытать на себе предательство низших. Что ж, иначе и быть не могло.

Ведь даже в те дни, за несколько лет до суда, я уже встречался с иными из тех молодых людей, которые потом сыграли в моей жизни роковую роль; одним суждено было стать очевидцами моего краха, другим – предателями, его ускорившими. Среди последних был и Эдвард Шелли, юноша бледный и неловкий, но не лишенный той особой красоты, что свойственна порой мнительным людям. Я познакомился с ним в издательстве, где он служил; он попросил меня надписать одну из моих книг, и смущение его было так велико, что он не осмелился поднять на меня глаза. Я ощутил к нему жалость и влечение; по отдельности, надо сказать, они неплохи, но в сочетании смертельно опасны. Что делать – меня всегда почему-то тянуло к тем, кто лишен чувства собственного достоинства. Когда я пригласил Эдварда на премьеру «Веера леди Уиндермир», я посадил его рядом с молодым французским поэтом Пьером Луисом – Эдвард потом рассказывал мне, в каком болезненном смущении он пребывал, сидя там и пытаясь поддерживать разговор с молодым французом. Ему было не по себе из-за того, что он чувствовал себя недостойным моей дружбы, – можно ли выдумать что-нибудь смешнее и досаднее? Меня до сих пор это трогает, хотя впоследствии он предал меня подлейшим образом. Он предал меня трижды – воздержусь от очевидной аналогии: один раз, когда лгал частным сыщикам, нанятым Куинсберри, который жаждал моей крови, и два раза, когда лжесвидетельствовал в Олд-Бэйли.

Сожаления совершенно бесполезны – уж я-то, который так много о чем мог бы сожалеть, усвоил это хорошо, – но в характере Эдварда Шелли была черта, из-за которой я обязан был бы остерегаться его, будь я вообще способен остерегаться. Ибо я видел в нем некую слабость, которой часто бывает подвержен уранический темперамент; в натурах с червоточиной, как у Эдварда, она проявляется в истерическом чувстве вины, молниеносно приходящем на смену страсти. После нескольких месяцев знакомства он принялся писать мне ужасные письма, где обвинял себя в грехах, которых у него не хватило бы духу совершить, и в предательстве самого себя – на деле же он предал только меня. Когда он стал впутывать меня в свои домашние дрязги с отцом, причем до такой степени, что мне пришлось вызволять его после потасовки из полицейского участка на окраине города, мне следовало вычеркнуть его из своей жизни, сказав ему несколько жестких, но точно выбранных слов. Я этого не сделал; что ж, как сказал Артур Пинеро, я «получил свой урок».

Был один юноша, который предупреждал меня о том, какие беды я мог на себя накликать, – я говорю о Питере Берфорде, оставшемся со мной до конца и, по благородству своего характера, отказавшемся против меня свидетельствовать. Я встретил его в «Альгамбре» в одном из антрактов, совершенно необходимых, чтобы вытерпеть современное театральное представление. Констанс проводила время за городом, и я увел его с собой на Тайт-стрит. Он не был чужд плотских вожделений, но при всем том ему была свойственна удивительная невинность, восхищавшая меня, который никогда таковой не отличался. Конечно, он занимал куда более низкое положение, чем я, – он работал плотником на Грейп-стрит, – но я в полной мере смог оценить тонкость его чутья. Встречи с простолюдинами никогда не ставили меня в тупик. Мне это легко – ведь я ирландец. Сдается мне, что англичане воспылали ко мне ненавистью, лишь когда узнали, что я член единственного в Лондоне истинно бесклассового общества, которое, впрочем, вряд ли можно считать социалистическим – ведь иные из юношей лелеяли мечту стать герцогинями. Двоим это удалось.

• Предыдущая
• 27/45
• Следующая