Карусели над городом (С иллюстрациями) - Томин Юрий Геннадьевич - Страница 46

• Предыдущая
• 46/48
• Следующая

Алексей Палыч схватил Феликса за руку и быстро пошел прочь.

Уже стемнело.

В школьном дворе никого не было. Отомкнув подвал, Алексей Палыч завел туда Феликса.

— Побудешь тут до утра?

— Хорошо, — согласился Феликс. — А утром мы пойдем в лагерь?

— Еще не знаю, — сказал Алексей Палыч. — Ничего я сейчас не знаю. Зачем тебе нужно было толкать этого старика?

— Я за тебя заступился.

— Лучше бы ты не заступался. И в лагерь возвращаться неловко, и здесь тебя теперь не оставишь: старик шум поднимет. Да теперь он тебя и в лагере не оставит в покое. И жене моей про тебя расскажет. Просто не знаю, Феликс, что мне с тобой делать.

— Палыч, — сказал Феликс, — я и раньше догадывался… Немножко… Боре я не говорил. Но сегодня я уже точно понял — я не такой, как все ребята. Почему ты не мог сказать этому старику, кто я?

— Не хотел. Да и нельзя было.

— А мне тоже нельзя сказать?

— Тебе? — Алексей Палыч задумался. — Тебе, наверное, можно, ты уже взрослый. Только я боюсь, что если тебе рассказать, то… тебе легче не станет. Может даже стать тяжелее.

— Я хочу знать правду, — сказал Феликс. — Я вижу — тебе тоже плохо. Я уже знаю: если нельзя сказать правду, всегда плохо. Но я не понимаю, как может стать плохо от правды.

— Бывает правда, которую лучше не знать, — сказал Алексей Палыч. — Ладно, завтра я попробую тебе объяснить. Хотя я и сам не знаю, что будет завтра.

— Завтра… — усмехнулся Феликс. — Мне все время говорят «завтра», «потом», «после». Иди, Палыч, отдыхай. Свет я зажигать не буду: я знаю, что ты меня прячешь.

Алексей Палыч вернулся домой поздно. Его не спросили, где он был, Анна Максимовна промолчала: с некоторых пор она вообще старалась поменьше спрашивать.

Алексей Палыч поставил будильник на семь, но будильник ему не потребовался: всю ночь он ворочался, думал, но, как можно догадаться, ничего не придумал.

Наступило утро тяжелого дня — понедельника.

— Нет, ты мне скажи: зачем ты туда полез?

— Сначала скажи: зачем ты ее каждый день красишь?

— Это совершенно не твое дело.

— Если твое не мое, то и мое не твое.

— Пока что отец — я. Мое дело — спрашивать, твое — отвечать. Если ты мне все расскажешь по-честному, то я, может быть, тебя прощу.

— Меня не за что прощать. Это тебя надо прощать. Тебя уже много раз прощали.

— Борька, как ты разговариваешь с отцом?!

Но Борис сейчас не боялся ни бога, ни черта. Не боялся он и отца. Он-то знал, что правда на его стороне.

— Я с тобой нормально разговариваю. Если по-честному, то виноват ты.

— Ты слышишь его? — обратился Арсений Петрович к жене. — Нет, я всегда говорил, что наша молодежь «дурно воспитана, она насмехается над начальством и нисколько не уважает стариков. Наши нынешние дети стали тиранами, они не встают, когда в комнату входит пожилой человек, перечат своим родителям. Попросту говоря, они очень плохие».[28]

— Да, — согласилась мама Бориса. — «Эта молодежь растленна до глубины души. Молодые люди злокозненны и нерадивы. Никогда они не будут походить на молодежь былых времен. Молодое поколение сегодняшнего дня не сумеет сохранить нашу культуру».[29]

Представитель «растленной» молодежи отнесся к этой критике довольно спокойно. Подобное ему уже приходилось слышать.

— Хорошо, Боря, — сказал Арсений Петрович, — давай поговорим разумно. Мне мерзко на тебя смотреть, но я первый протягиваю тебе руку. Объясни, как это с тобой получилось? Наверное, нечаянно? Мы тебе поверим.

— Сначала объясни, как у тебя получилось. Тоже нечаянно?

— Борька, — сказал Арсений Петрович, — я тебе переломаю ноги, выверну руки, наставлю синяков, набью шишек.

— А еще меня выгонят из лагеря, — сказал Борис.

— Я этого не допущу!

— Они допустят, — сказал Борис. — Они тебя знают. Знаешь, что хуже всего в жизни? Хуже всего краснеть за своего отца.

Вот так, рикошетом, вернул Борис отцу его собственные слова. С заменой, разумеется, одного слова.

— Вот змей! Он еще острит! Борька, я беру ремень!

— Может быть, его лучше отмыть, пока не закрыта баня? — спросила мама, которая отлично знала, что максимум, на что способен разгневанный Арсений Петрович, — это три раза обежать вокруг стола.

— Проклятье! Я же не могу появиться с ним в нашей бане! Надо мной до конца жизни будут смеяться!

— Поезжайте на Старый Разъезд.

Так во второй раз за сегодняшний вечер появился в бане на Старом Разъезде синий мальчишка.

— Что-то сегодня много синеньких, — покачала головой дежурная, провожая отца и сына в отдельный кабинет с ванной. — Хоть бы сгорела она, эта фабрика. Ты бы, гражданин, не оставлял это дело, написал бы в газету, глядишь, и турнут директора. А новый призадумается…

Чувствуя на спине сверлящий взгляд сына, Арсений Петрович шмыгнул в ванную комнату. Он проделал это так быстро, что дежурная не успела предложить ему «черного» мыла.

Бориса пришлось отмывать в пяти водах.

Алексей Палыч проворочался всю ночь, так ничего и не придумав.

Встал он с тяжелой головой и от завтрака отказался. Его не спросили — почему. Его вообще мало о чем спрашивали в последние дни. Домашние видели, что он похудел, стал беспокойным. Но его не трогали и не расспрашивали, словно боялись узнать нечто ужасное. Анна Максимовна не говорила о домашних делах, Татьяна перестала делать замечания.

Никто еще ничего не знал, но предчувствие какой-то беды висело в воздухе. Ощущение было такое, словно в доме была спрятана бомба с часовым механизмом, — все слышали тиканье и все делали вид, будто ничего не случилось.

Сегодня опять экзаменационный день.

Но не случайно говорят: утро вечера мудренее. Едва Алексей Палыч вышел из дома, его осенило. Он все время пытался справиться в одиночку. Ну, с Борисом. Пожалуй, Борис сделал даже больше, чем он. Но теперь и сам Борис попал в тяжелое положение. Нужно поберечь его самолюбие — его нельзя возвращать в лагерь в роли героя. Хватит того, что ему достанется дома.

Алексей Палыч решил, что сегодня же сходит к Куликовым домой, поговорит с родителями, постарается как-то помочь Борису.

Но сейчас самому Алексею Палычу нужна была помощь. И срочная. Неизвестно ведь, где сейчас находится и в какую дверь стучится оскорбленный парикмахер. Старики встают рано…

И вот — идея! Нужно увезти Феликса из Кулеминска! Увезти к кому-нибудь из друзей.

Друзей у Алексея Палыча накопилось довольно много. Правда, дружба была односторонняя и односезонная. С тех пор, как Алексей Палыч обжился в Кулеминске, с той поры, как умерли родители Анны Максимовны и у Мухиных образовался собственный дом, друзья по институту все чаще стали вспоминать Алексея Палыча.

Дружеские отношения вспыхивали каждый год с новой силой в начале июня и с такой же силой затухали в конце августа. Друзья наезжали поодиночке и семьями, ночевали в доме, раскидывали во дворе палатки, ходили за грибами и ягодами, рыбачили на дальних озерах, называли Алексея Палыча «стариной» и спрашивали, почему он не пишет диссертацию.

В конце августа друзья исчезали.

Конечно, Алексея Палыча приглашали вместе с женой в город, обещали билеты в театр и на концерты, грозили даже какими-то путевками в санаторий.

Но Алексей Палыч по субботам был занят в школе, а на один день смысла не было ездить.

Санаторий же для него вообще был понятием отвлеченным — нечто вроде Антарктиды.

И вот нужда заставила Алексея Палыча вспомнить о друзьях. Удивляясь тому, как эта простая мысль не пришла к нему в голову раньше, он поспешил на почту.

• Предыдущая
• 46/48
• Следующая