Чаттертон - Акройд Питер - Страница 53

• Предыдущая
• 53/71
• Следующая

– Что случилось?

Она продолжала смотреть на перчатки, перебирая и перекладывая их правой рукой.

– Ничего не случилось. Что могло случиться?

Из-за прилавка появился маленький ребенок; у него на шее болтался старый синий шарф.

– Премилые перчатки, мисс. Премилые чудесные перчатки для премилой леди. Без единого пятнышка.

Мэри улыбнулась мальчику и отвернулась, а муж последовал за ней по пятам; она направилась в боковой проход, где в несколько рядов висели старые миткалевые платья; одни из них еще являли следы былого лоска, другие же выцвели, а оборки на них износились и истрепались. К тревоге Мередита, они напоминали вереницы повешенных женщин, которые легонько покачивались на ветру. Мэри зашла за один из рядов, сразу же пропав из виду, и он стал раздвигать платья, чтобы поговорить с ней; грубая ткань хлестнула его по лицу, и на миг он ощутил кислую застарелую вонь одеколона.

– Ну что-то ведь все-таки случилось. Скажи мне. – Она пошла дальше по проходу между платьев, и Мередит поплелся за ней по другой стороне, глядя на ее ноги. – Скажи мне!

Она вновь показалась с другого конца рядов и взяла его под руку, словно утешая его.

– Я хочу уйти на время. – Они стали быстро удаляться с этой торговой улочки, и впервые оба почувствовали, что боятся друг друга.

– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать. – Он почти прорычал эту фразу, и она отдернула руку.

– Я хочу уйти от тебя. Это ты можешь понять?

Он остановился, ловя ртом воздух. Ему казалось, что сейчас его стошнит прямо здесь, на виду у толпы.

– Я думал, что ты счастлива.

– Счастлива? Нет. Я никогда не была счастлива. – Сосредоточившись на собственной решимости оставить его (теперь, когда она наконец высказала ее вслух, эта решимость лишь возросла), Мэри не сводила взгляда с груды старых штанов, наваленных на длинную доску. Старик, сидевший за этим прилавком, поймал ее напряженный взгляд и поднял мизинец, словно привлекая ее внимание. Ее поразил этот жест, она покраснела и зашагала дальше. Мередит по-прежнему шел рядом с ней, стараясь поспевать за ее быстрым шагом.

– Это неправда, – сказал он. – Мы всегда были счастливы. – Она ничего не ответила, и он, приняв ее молчание за признание его правоты, продолжал, уже более спокойным тоном: – Так почему же ты плачешь?

– Я плачу от жалости к тебе, Джордж.

– Что-что? – Он затащил ее под старый навес какой-то лавчонки, куда не проникал яркий дневной свет. Ему не хотелось видеть ее лицо слишком отчетливо – пока не хотелось.

– Я должна оставить тебя.

Он отшатнулся от нее и ступил на порог лавки.

– Как его имя? – Казалось, она покачала головой. – Как его имя? Как его имя? – Это прозвучало как шутовская скороговорка комиков из Креморн-Гарденз; потом он повернулся и, не видя ничего вокруг, шагнул внутрь лавки. Он знал одно имя, но произнести его при ней он не мог: он боялся, что, стоит произнести его вслух, как тот, кому оно принадлежит, внезапно предстанет перед ними. – Взгляни-ка, – сказал он, все еще стоя к ней спиной, – тут раскиданы картины. – Когда Мэри вслед за ним вошла в лавку, он указывал на угол, где к деревянному чемодану было притиснуто несколько старых или грязных холстов. Мередит подошел и подобрал один из них. Это был портрет немолодого мужчины без парика, сидевшего возле свечи; его правая рука покоилась на стопке книг с неразборчивыми названиями на корешках. – У него знакомое лицо, миссис Мередит, – сказал он. – Быть может, это какой-то поэт? – Дрожащими руками он поднес портрет к свету, падавшему из открытого дверного проема, и на мгновенье Мэри увидела, что на холсте изображено лицо самого Мередита – изборожденное морщинами в одинокой старости. – Как вы полагаете, миссис Мередит, это подлинный человек или только натурщик? – Он поставил картину на место и вытер пальцы о рукав куртки. – Наверное, только художнику это ведомо.

– Здесь слишком тесно, – сказала она и вышла из лавки.

– Мы еще увидимся? – угрюмо выкрикнул он ей вслед. Но он не хотел идти за ней. Ему не хотелось выходить отсюда на свет, и он повернулся к владельцу лавки, который внимательно наблюдал за ними из-за небольшого дубового прилавка. – Берегите эту картину, друг мой, – сказал Мередит. Это ценнейшее произведение.

– Вы знаете художника, сэр?

– О да, я знаю художника. Я очень хорошо знаю художника.

– Нет, я не хочу ее видеть. – Но потом она добавила более спокойным тоном, не желая его обидеть: – Не теперь. Вы мне покажете ее позже? – Ей не хотелось видеть своего мужа, лежащего мертвым, теперь, когда она покинула его – пусть даже его смерть и была всего лишь изображением на холсте. Но Уоллиса так обрадовал ее неожиданный приход, что все ее слова уже не имели никакого значения.

Когда он отпер дверь, Мэри стояла на улице, обратись к нему спиной.

– Я вижу, Эгнес отстроила заново свое шале. – Затем она резко обернулась и прочла столь явственное изумление на его лице, что громко рассмеялась. – Вы же помните – я сказала, что приду.

– Да. Разумеется. – А потом – сам не вполне понимая, что говорит – он добавил: – Я всегда знал, что вы придете.

Так они оба стояли на пороге, не двигаясь с места, пока Мэри не заглянула внутрь дома через его плечо.

– Можно?

– Ах да. Простите меня.

Он пока не хотел слишком близко подходить к ней, поэтому, войдя в прихожую, она сама сняла плащ и с улыбкой подала ему. Но Уоллис не мог вспомнить, что с ним нужно делать, и продолжал держать его в руках, ведя ее вверх по лестнице в мастерскую. Она заговорила первой.

– Картину скоро выставят?

– В Хогартовской галерее.

– Это ему понравится. Он часто говорил о ней.

Уоллис ничего не сказал на это; молодым художникам было хорошо известно о том, что Мередиты расстались, – но знала ли она, что это ему известно?

– Хотите чаю? – наконец спросил он. И, не дожидаясь ее ответа, он встал и налил в чайник воды из крана в углу мастерской. Ему нужно было занять себя чем-то, чтобы собраться с мыслями. – Видите – я здесь как первобытный человек, миссис Мередит. – Он покраснел: ведь он не хотел так называть ее. – Я хотел сказать…

– И что же это? – Она продолжала улыбаться.

– Что?

– Что у вас за чай?

– А-а. – Он почувствовал облегчение. – Боюсь, только сушонг.

Теперь они оба почему-то смеялись.

– А я думала, что сушонг – это такой стиль в живописи, мистер Уоллис. – Она выговорила его имя очень тщательно.

– Нет, вы, верно, думали про марикомо.

– На самом деле, я ни о чем не думала вовсе.

Они сидели молча, пока свист чайника не заставил Уоллиса вскочить. Когда он принес ей чай, у него все еще дрожали руки. Она сделала глоток и поморщилась.

– Вы уверены, что это чай, а не масляная живопись?

Он тоже попробовал.

– Простите. – Он выплеснул остатки чая в деревянную мисочку. – Я тоже чувствую привкус мастики. Должно быть, в этих чашках я держал лак.

Она отставила свою чашку.

– Теперь я готова. – Он безмолвно воззрился на нее. – Я готова посмотреть картину.

Но теперь уже он не торопился показывать ей портрет: не оттого, что боялся услышать ее мнение о самой картине, а скорее оттого, что тревожился, не зная, какое впечатление произведет на нее вид ее мужа, лежащего на кровати.

– Я принесу ее сюда, – сказал он осторожно. – Я держу ее в своей комнате.

– Нет. Нет, отведите меня к ней. Я хочу увидеть ее такой, какова она сейчас. Без всяких церемонных представлений. – Она явно нервничала не меньше его самого.

Он повел ее по лестнице в свой кабинет. Шторы были задернуты, оберегая от дневного света холст, недавно покрытый лаком.

– Позвольте, я отдерну их, сказал он, поспешив к окну. – Вам будет лучше видно.

– Можно мне сперва осмотреть ее в тени? Я пока немного боюсь ее. Уоллис провел ее в дальний угол, где и стояла картина, водруженная на ночной столик черного дерева; в тени ее страстные краски казались еще более буйными, а белизна изображенного тела – еще более ослепительной. Душа Чаттертона еще не отлетела из нее.

• Предыдущая
• 53/71
• Следующая