Антология фантастических рассказов. Том 5 - Альдани Лино - Страница 25

— Прочь! Прочь, сатана!!! Изыди!

Зажглись все лампы. Из ризницы выскочило несколько мужчин в сутанах. Двое подбежали к Модесту, пытаясь схватить его, третий подскочил к старцу.

— Ваше Святейшество! Он ничего не сделал с вами?

Старец стоял, опираясь спиной о колонну. Его бледное лицо внешне оставалось спокойным. Только рука, нервно сжавшая поручень кресла, говорила о том, что он пережил минуту назад.

— Я предупреждал Ваше Святейшество, что это сумасшедший! Хорошо что мы успели…

Старец поднял руку и е трудом проглотил комок.

— Ничего… Ничего страшного, — сказал он тихо. — Отпустите его! — приказал он священникам, державшим инквизитора за руки.

Мюнх стоял, словно окаменев, даже не пытаясь сопротивляться.

— Уже светает, — сказал старец, глядя в окно. — Пора на мессу. Пойдемте. И ты с нами, сын мой, — обратился он к Модесту.

Тот полубессознательно посмотрел на папу и вдруг, сложно получив страшный удар, подскочил к двери, пинком распахнул ее и выскочил из часовни.

Он бежал все быстрее. Только бы подальше, только бы быстрее… Отзвуки ударов ботинок о паркет отдавались многократным эхом в пустых залах и коридорах, наполняя сердце страхом. Ему казалось, что его пытаются схватить тысячи рук… Они все ближе… ближе…

Наконец он выбрался на площадь. Из последних сил пробежал еще несколько десятков метров л упал у основания египетского обелиска, на вершине которого воинствующая церковь много веков назад поместила своя победный знак.

Он долго лежал без чувств. Солнце уже позолотило ватиканские холмы, когда он очнулся и осторожно поднял голову. В глубине, за фасадом гигантской церкви горел купол Базилики Святого Петра.

Чья- то рука коснулась его плеча. Он повернул голову и замер.

Рядом, на мраморной плите, сидела Кама.

— Ты пришла? Ты пришла за мной? — прошептал он.

— Да. Я прилетела за тобой.

Он промолчал. Нервно сжал веки, чувствуя, как кровь пульсирует в висках.

Он знал, что ему уже не освободиться. Разве что…

Профак Гарда положил свою широкую ладонь на руку Камы и тепло, по-отцовски пожал ее.

— Не унывай, девочка! — сказал он сердечно. — Ты сделала все, что могла.

Она смущенно взглянула на ученого.

— Если бы я была уверена…

— А чего ты еще хочешь? Будь он моложе или обладай природными способностями, может быть, существовал бы какой-то шанс… Впрочем, трудность не только в том, что его сознание тридцать с лишним лет оставалось в узком, замкнутом кругу мистических понятий и схем. Мы не требуем от него чего-то сверхъестественного. Вполне достаточно было бы йоты критичности, тогда адаптация была бы лишь вопросом времени.

— Ты думаешь, пять месяцев слишком короткий срок? Интенсивность поглощения информации с помощью примененных мною технических средств привела к тому, что эти пять месяцев были равноценны по меньшей мере двум или даже трем годам жизни.

— Два, три, даже десять лет не меняют дела. Нельзя забывать, что для него согласиться с современным состоянием мира значит больше, чем просто отказаться от многих устоявшихся схем и понятий. Ведь, как только он поймет, что все его деяния во имя бога были ошибкой, ему придется признаться, что он был не праведным судьей, а убийцей и мучителем повинных. Мы слишком многого от него требуем.

Кама молча встала из-за стола и начала собирать в дорожную сумку разбросанные на диване мелочи.

— Впрочем, зачем все это объяснять. Ты и сама прекрасно знаешь, — немного помолчав, сказал Гарда, — без физиологической терапии тут не обойтись. Я убежден, то же скажут и в Калькутте.

— Но уж очень обидно проигрывать.

— Независимо от окончательного результата твои исследования и попытки адаптации Модеста принесли много ценного. Впрочем, от эксперимента нельзя отказываться, даже если мы заранее уверены в отрицательном результате.

— Я знаю… но… это разные вещи.

— Понимаю. И все же так будет лучше для него.

Кама молча кивнула головой. Она прекрасно понимала, что Гарда прав, но ей трудно было согласиться с мыслью, что барьеры, существующие в мозгу Модеста, невозможно сломать ни языком фактов, ни логическими доказательствами и остается только обратиться к физическим средствам — к проникновению в структуру условных связей мозга.

Гарда думал о том же.

— Есть одно довольно серьезное соображение правового или даже морального характера, — сказал он, задумчиво глядя на Каму. — Мюнх никогда не согласится на операцию, если поймет, чего вы хотите. Если твой тезис о его полной вменяемости будет принят, ты потеряешь правовые основания для проведения изменений в его психике даже в ограниченном объеме. С другой стороны, он не способен к самостоятельной жизни в обществе, требует постоянной опеки, уже не говоря о том, что в определенных случаях он может представлять опасность для окружающих. Его изоляция, ограничение его свободы должны быть подтверждены либо медицинским заключением о его психическом заболевании, либо же судебным определением, что он является опасным элементом. Моральная проблема несколько проще. Для общества Модест едва ли опасен, с точки зрения научных исследований было бы полезнее оставить психику этого человека в теперешнем состоянии как объект эксперимента. В интересах самого Мюнха преобразование его психики, так как конфликт между Мюнхом и обществом является для Мюнха источником душевных мучений, и гуманней избавить его от этого. Однако способ, с помощью которого мы можем этого добиться, находится в противоречии с основными положениями свободы совести и личной свободы. Боюсь, в Калькутте вам придется нелегко.

— Что делать. Другого выхода нет, — вздохнула Кама.

Мюнх остановился на пороге.

Кабина самолета скорее напоминала небольшой холл в Институте мозга, чем салоны знакомых ему летательных машин. Мягкий ковер, застилающий пол, низенькие столики, кресла, небольшой автоматический бар с длинной стойкой и рядом высоких стульев, полки, полные книг и журналов, шкафчик для карманного чтеца, даже две картины на стенах. Все это, размещенное внутри серебристой машины, вызывало беспокойство и настороженность.

Кама заметила неуверенность Модеста.

— Ты впервые видишь такой самолет, правда? Не каждая воздушная машина должна походить на ступу или метлу ведьмы, — пошутила она, но выражение лица Мюнха оставалось серьезным и сосредоточенным. — До сих пор ты летал только на короткие расстояния, а это самолет дальнего радиуса. Правда, это не самое быстрое средство сообщения, зато очень удобное. Ну, иди! Не бойся.

— Почему ты думаешь, что я боюсь? — спросил он резко и шагнул внутрь кабины.

— Я не думала тебя обидеть. Просто мне показалось, что ты колеблешься… Если я тебе доставила неприятность, прости.

— Это ты… прости меня.

Он снял с плеча дорожную сумку и внимательно осмотрелся.

— Мы одни? — спросил он минуту погодя.

— Да, совершенно одни.

Она подошла к небольшому распределительному щиту в глубине кабины и нажала одну из кнопок.

На экране появилось лицо молодого мужчины.

— Вы готовы? — кратко спросил он.

— Да. Можешь включать. Когда мы пролетаем над Гималаями?

— Примерно в двенадцать двадцать всемирного времени.

— Будет что-нибудь видно?

— Во время полета над самыми высокими районами до захода солнца остается пятнадцать минут. Опустить машину для лучшей видимости?

— Об этом я и хотела просить.

— Принято. Есть еще какие-нибудь особые пожелания?

— Нет. Благодарю.

Человек на экране сделал какое-то незаметное движение, и почти в тот же момент раскрытая чаша входного купола начала медленно поворачиваться вокруг вертикальной оси.

Модест сделал шаг в сторону закрывающегося входа, но Кама подошла к нему и, взяв за руку, провела к ближайшему креслу:

— Сядем. Во время разгона лучше не ходить по кабине.