Поэмы - Случевский Константин Константинович - Страница 13

Лет атак тридцать назад, в год холерный,

В мае, в тот трудный и памятный год,-

Как совершили мы странный, примерный,

Очень не хитрый венгерский поход,-

На Петербургской, в невзрачном домишке,

Там, где у нас огороды идут,

Там, где на улицах строят мальчишки

Крепости, рвы и канавы ведут,-

Встав спозаранок, исправно побритый,

Занят работой Петр Павлыч Зубков…

Серый сюртук на нем, дешево сшитый,

Хоть и не стар он, зато и не нов.

При Канкрине был Зубков неотлучным,

Вечным, бессменным присяжным писцом,

Трезвым всегда, не болтливым, сподручным,

Сиднем сидевшим и ночью, и днем.

Знал по-немецки Зубков! Было счастьем,

Что к Канкрину он случайно попал!

Хмурый министр отличался пристрастьем

К тем, кто язык его родины знал.

Писывал ночью Зубков; кончив счеты,

Прочь уходил! Кабинет затворив,

Граф принимался за скрипку, за ноты,

Шелковый зонт на глаза опустив;

И говорили знакомые с домом,

Будто, играя, граф цифры считал,

И музыкальным, особым приемом

Суммы отчетов и смет проверял!

Ну, а Петр Павлыч, за то, что старался,

В милость большую вошел Канкрииа,

Лучше других до конца дописался:

Полная ранее срока дана!

С пенсией, с крестиком и по прошенью!

А через год получила жена

На Петербургской в наследство именье:

Дом деревянный в четыре окна.

Лет Петру Павлычу меньше, чем кажет:

Будет ему через год шестьдесят!

Бодрый старик! Если зубы покажет,

Чуть ли не все целиком заблестят…

Эти-то самые зубы взлюбила —

Так говорил он знакомым порой —

Марья Петровна! Недолго водила,

Был он ей по сердцу: стала женой.

Прожил он с ней двадцать два года сряду;

Семь лет вдовеет… И в нынешний день

Так порешил он: что стыдно, мол, надо

Хлам разобрать, чердака дребедень.

После кончины года уходили…

Все же Петр Павлыч решиться не мог

К рухляди старой коснуться: сложили

Руки жены! Нету сил, видит бог!

Ну, да ведь надо! Всю ночь спал он худо,

Все он раздумывал: как приступить

К священнодействию?! Тряпки, посуда!

Много что надо продать, обменить!

Хлам разбирать — это чувство больное!

Вечером думал он; раз принялся…

Свечка горела. Над белой стеною

Очерк каких-то теней поднялся!

Очерк какой-то такой непонятный!

Черные хари! Рогатая тень!

Нет уж, Петр Павлыч, скорей на попятный, —.

Лучше поутру и в солнечный день…

Утро! Роскошное утро сияло!

Лился в окошко открытое свет!

Два сундучишка рука разбросала…

Экий, однако, в вещах винегрет!

Право! Ты б, Марьюшка, лавку открыла…

Десять сорочек, кусок полотна,

Фунта четыре иссохшего мыла,

Съеденный молью остаток сукна!

Помню: сюртук был такой! Вон и зайка!

Весь он обглодан! Хвоста нет, ушей!

Сбоку написано: Фединька пайка!..

Не дал господь нам своих-то детей!

Ну так чужого она полюбила…

«Хоть бы да нам незаконный какой;

Только бы свой! — так жена говорила.-

Чай, ты несчастлив с бездетной женой?!»

Гм, незаконный?! А если б у ней-то

Был незаконный? Что ж я бы сказал?

Значит, с другим прижила! Значит, чей-то…

Тст! — тихо шепчет Зубков, — я бы взял!..

И отошел он к окну; прислонился

С новою, смутною думой своей;

Над чердаком старый клен опустился

Целою сетью зеленых ветвей.

Думал он ветку достать; потянулся…

Ворон громадный на ветке сидел,

Вскинулся и, увидав, отшатнулся,

Пыль поднял крыльями и отлетел!

Будто бы взглядом вороньим пронзило

Бедное сердце, лишенное сил!

Будто бы в разум дохнула могила,

С черных, едва не ударивших крыл.

И продолжает Петр Павлыч работу;

Перебирает бумаги в руках;

Письма он к письмам кладет, счет ко счету;

В старой газете прочел в новостях

Судное дело, когда-то большое…

Вдруг! Что-то брякнуло! Глядь — медальон!

Смотрит: мужчина, лицо молодое,

Темнобородый! Совсем не дурен!

Буквы Ф. Ф.!.. Что за притча? мелькали

Только что, только что вот на глазах

Эти же буквы! на письмах стояли…

Фединькин зайчик! есть Ф. — в подписях!

Где они? Где? Нет, не эти, другие?

В этих, должно быть!.. Не тут, а вот там!..

И захрустели бумажки сухие,

Быстро забегав по нервным рукам…

Подписи, подписи! В подписях было!

Да, да, Ф. Ф.!.. Я видал, сам видал…

А, наконец-таки! Захолонило

В сердце… Недвижим, письмо он держал!

И против воли глаза опустились,

Точно их кто на письмо наводил…

Почерк — чужой! Строчки густо теснились…

Разных размеров и разных чернил!

Молча читает Петр Павлыч, читает:

«Скоро ль приедешь ко мне ты опять?

Быстро наш милый сынок подрастает;

Он уж и „мама“ умеет сказать…

Он у кормилицы-бабки остался;

Крепок, здоров и тебя он все ждет…

Только бы тот номерок сохранялся,

Что воспитательный в руки дает».

Это письмо он прочел, и другое,

Третье… и много он их прочитал!

Раз только как-то качнул головою…

Собрал все письма, в пакетик связал,

И, не закрывши окна, не коснувшись

Прочих вещей, долго вниз не сходил,

В тяжком раздумье сошел, не споткнувшись,

И свой пакетик в комод положил.

Вовсе не дряхл и с почтенным сознаньем

Полной свободы за долгим трудом,

Жил наш Петр Павлыч своим состояньем,

Жил он с женой, не нуждаясь ни в чем.

Правда, порой удивлялся он сильно:

Как это деньги всегда налицо?

Гости придут — угощенье обильно;

Дряхло крыльцо — обновится крыльцо!

Также, порою, его удивляло,

Что, ни с того ни с ceго, иногда,

К разным родным вдруг жена уезжала,

В дальние даже совсем города!

Вспомнил он тоже, ему так казалось,

Будто он дома лицо то видал,

Что в медальоне теперь красовалось!

Родственник тоже! Мелькнул и пропал!

Ax! И была же жена что колдунья!

Все предусмотрит, умно говорит,

И не капризна, нет, нет, не ворчунья:

Сделает дело, а сделав, сидит.

Ну и ласкаться, ей-богу, умела!

Чтоб щепетильной назвать, а ничуть…

А уж как песни цыганские пела,