Книга еврейских афоризмов - Джин Нодар - Страница 1

Существует невеселое поверие, что весь наш мир — это шутка, пришедшая в голову Богу. Умышленно или нет, в защиту этой догадки лучшие философы и писатели всех времен приводили неисчерпаемую «человеческую комедию». Парадоксально, между тем, что никто из них, думая об этом поверий, не догадался задаться очевидным вопросом: каким же именно образом шутливая мысль обернулась смехотворным фактом?

Читатель зато догадался, что мы столь уверенно выделили себя из когорты мудрецов всех эпох с лестной для нас целью обнародовать, будто «забытый» всеми ими вопрос не только не ускользнул от нашего внимания, но даже получил единственно убедительный ответ. Вот он: в нашем мире всякая мысль связана с фактом посредством слова, ибо мысль и есть слово. Из-за лапидарности ответ этот может показаться не только парадоксальным, но и спорным, хотя в данном случае нас занимает другое: подчеркнуть, что эта идея, верная или неверная, является исконно еврейской. Фундаментальное откровение евангелиста Иоанна, космогоническая квинтэссенция всего Завета, Ветхого и Нового, выглядит так: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Сокровенное еврейское учение Каббала, связывает порядок или беспорядок в мире с истинным или ложным распорядком слов: все отдельное в мире представлено в символах отдельных слов, которые не просто воплощают в нашей голове окружающее, но властвуют над ним. Посему, собственно, ошибки в расстановке или даже написании слов, согласно каббалистической традиции, могут оказаться роковыми. Быть может, эта идея является отголоском того универсального метафизического знания о вселенной, ключ к которому ныне, увы, утерян; ясно, однако, то, что живущим отголоском самой этой идеи является действующее и поныне требование, согласно которому простейшая описка в свитке Торы делает последнюю не только негодной, но даже опасной.

Если Магомет был прав, назвав евреев народом Книги, т. е. Библии, то еще более близким к истине окажется тот, кто назовет их народом Слова. Дело тут не столько в том, что книга — это и есть слово; не столько даже в том, что Библию принято считать Божьим Словом, сколько в том, что само по себе Слово и создало из евреев народ. Определение евреев как кочевого племени, пришедшедшего в Палестину из Евфрата, — частичное и, стало быть, неверное определение. Лучшим тому свидетельством служит факт, что в этническом отношении осталось мало общего между теми, кем были кочующие по Ханаану номады и теми, кого именуют евреями сегодня. Еврей — понятие иного порядка; понятие это обусловлено не материей: «не тот израильтянин, который от Израиля», сказано в Новом Завете, «и не тот еврей, который по обрезанию». Понятие это обусловлено духом, т. е. словом. По преданию и по вере, Бог сплотил евреев в единый народ тем, что объединил их вокруг Слова; тот есть еврей, кто принял это слово, и тот израильтянин, кто не отступился от него.

Ни один народ не признавал за словом той магической, сверхматериальной силы, которая выказывала себя как чуть ли не основная ось всей еврейской истории. Шекспир, сам один из лучших мастеров слова, выражая или предвосхищая характерный для Запада прагматизм, относился к словам полуснисходительно: «Слова, слова, слова…» Другой мудрец, живший к Востоку от него, Толстой, относился к ним уважительней: «Слово есть поступок». Еще выше — по крайней мере, на словах — ценил слово «еще более восточный» мудрец, — Хайям: «Цените слово, в жизни кроме слова не остается ничего иного». Но только евреи придавали слову не просто конкретную, пусть даже высокую, ценность, но приписывали ему силу, которая организует самую жизнь.

Впрочем, ничего удивительного в этом нет, поскольку прежде, чем, например, «стал свет», о нем было сказано: «Да будет свет!» Тот самый свет, который сразу же после его сотворения опять же был обозначен словом: «И назвал Бог свет днем». Прежде, чем сотворить человека, Бог обозначил его словами: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему; и да владычествуют они над всеми рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле». Сотворив же, Он благословил его, а благословив, тотчас же обратился к нему с речью, способность понимать которую, в отличие от любой иной твари, и определила/, собственно, человеческую уподобленность Богу. Не только, разумеется, способность понимать слово, но и способность его… производить.

Итак, начальные же стихи еврейской Книги Книг определяют речь как дар Божественный, то есть дар, данный Богом и возвышенный, как Бог. Дальнейшее обозначено человеческой дерзостью и его бедой: обладая способностью изъясняться словами, человек посягнул на познание добра и зла и… обрел его, тем самым еще больше уподобившись и приблизившись к Богу. Как известно, Бог убоялся этого и сказал: человек «стал как один из Нас, и теперь как бы не стал он жить вечно»; то есть: как бы, дескать, действительно, не стал он Мной. Это отнюдь не альтруистическое побуждение Всевышнего определило человеческую беду, — его смертность: Бог изгнал человека из рая, «и поставил херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к древу жизни». С той самой поры любая «человеческая комедия», вся людская история есть, по существу, не что иное, как стремление человека прорваться к дереву жизни, обрести бессмертие и оказаться Богом. В этих своих нескончаемых трудах он не знает никакого иного средства кроме… слова, исполненного понимания добра и зла. Впрочем, лучшего средства не может и быть: путь к жизни, как показал ему сам Господь, лежит через слово, ибо оно предшествует жизни и порождает ее.

Таково, в поверхностных образах, наше понимание исконно еврейского представления о слове. Понимание, которое, в свою очередь, объясняет неистребимое пристрастие еврея к совершенствованию слова, к той особенной, высшей организованности речи, которую именуют афористической.

Афористическая речь — это всегда речь, отличающаяся законченной ясностью мысли, выражающей итог долгих и глубоких наблюдений и размышлений; и это всегда — речь, отточенная по своей форме. Ее ценность и сложность заключается, однако, в том, что, выходя всегда за рамки конкретной ситуации, обозначая всегда нечто большее, чем первичная тема речи; иными словами, являясь всегда как бы обобщенной, она всегда индивидуальна. Индивидуальность, красота, краткость, глубина, конкретность и одновременно обобщенность афоризма, — все это превращает его в истинный и сложнейший жанр творчества. А творчество — это творение, сотворение, жизнь.

В историческом плане евреи не знают себе равных в этом творчестве: именно они утвердили его впервые, вдохновленные примером своего Бога — искуснейшего по сей день мастера афоризма: десять Его заповедей есть непревзойденный шедевр этого жанра творчества. Афористичны, впрочем, не только Его речения, не только даже те из бибилейских книг, Притчи и Экклезиаст, которые составлены как первые в истории сборники афоризмов; афористична и вся целиком Библия. Знатоки приписывают это ее свойство языку, то есть той особой грамматической конструкции древнееврейского наречия, которая обеспечивает ему неискусственную лаконичность. Это справедливое наблюдение, однако, следует дополнить другим: лапидарность еврейского языка обусловлена, в свою очередь, самою тенденцией национального мышления, придающего выразительности слова жизнетворный смысл. Иначе трудно было бы объяснить, что еврей, «сосланный» в иноземные языки, так искусно совершенствует их афористическую предрасположенность. Самый наглядный вклад евреев-литераторов в нееврейские литературы пришелся, пожалуй, на долю языка, и русская словесность — лучшее тому свидетельство.

Между тем русский язык, оказался, быть может, единственным, который все еще не удостоил евреев признанием за ними их способности красиво и содержательно изъясняться: если не считать толстовского «Круга чтения», включившего в себя лишь короткий ряд талмудических изречений, еврейский афоризм русскому читателю попросту неизвестен. С другой стороны, его любовь к самому жанру очевидна в той выразительной мере, в какой в круг чтения русской аудитории охотно и щедро вводились всегда «пословицы», «изречения» и «мудрые мысли» всех времен и племен. Вот, собственно, почему мы и сочли правомерным предложить ему также и первую в русской истории книгу еврейских афоризмов.