Повесть о вере и суете - Джин Нодар - Страница 5

— Кому им? — перебил я.

— Нам! — ответил длинный копчёный старик, воблу и напоминавший. — Каждому по рыбе!

— Правильно! — кивнул Хаим. — Но больше не перебивай! Подарил каждому по вобле, и только они собрались её есть, как меня осенило, что рыбы отравлены. Я сперва дёрнулся отбирать подарок, но потом раздумал — пусть, думаю, жуют: надоели… А потом вдруг я не умер и — обрадовался. Почему? Если бы умер, то так бы и не узнал, что рыбу, которою я отравился, подсунули мне с умыслом!

— Не может быть! — соврал я.

— Родной брат! — гордо объявил Хаим.

— Родной? — удивился я искренней.

— Близнец! — завершил он.

— Мерзавец! — громко выпалил я, но мгновенно осудил себя за скоропалительность вывода, ибо мерзавцем вполне мог быть не близнец, а сам Хаим. Или — оба: и Хаим, и близнец.

— Близнец?! — переспросил я с таким видом, будто ужас заключался именно в том, что злоумышленник был не просто родным братом, а близнецом. — Подонок он, а не близнец! И ещё жопа! Как так можно — отравлять здорового близнеца?! Известного музыканта! Говно он, а не жопа!

Старики рассмеялись, как если бы я сказал смешное и посмотрели на копчёного, который расправил бороду и произнёс с гордецой — в точности, как Хаим:

— Близнец — это я!

После долгой паузы я выдавил из себя:

— Правда? Извините, что я вас обозвал, да?

— Ты же не знал! — рассудил старик и протянул мне руку. — Меня зовут Ричард.

— Конечно, не знал! — воскликнул я. — Мне рассказали, что вы музыканты и всё такое… А про воблу я ничего не знал. Как это я мог знать, если никто мне не говорил? Как?

— Никак! — справедливо рассудили старики и умолкли.

Наступило молчание. Не имея что сказать, я разинул рот — и старики, внимательно в него заглянув, навострили уши.

— Это… — произнёс я и улыбнулся. — А можно спросить, Ричард? — сказал я как можно дружелюбнее. — А за что это вы Хаима воблой? Нет, я не осуждаю: каждый себе хозяин… Я из любопытства. Можете и не отвечать, потому что вопрос глупый… Да?

— А почему глупый? Не глупый, — улыбался Ричард. — Было это давно, на гастролях… Он вдруг начал кашлять по ночам. Хаим. Как заведётся — тридцать, даже сорок раз, и воет! А потом ещё. И ещё… Невозможно!

— А-а-а! — протянул я и качнул головой. — Сорок раз?

Старики закивали головами, а близнец поправил меня:

— Тридцать-сорок… И он знал, что я этого не выношу. У нас бабушка всё время кашляла, а я бесился, и он это знал.

— Ах, он знал? — возмутился я, не считаясь с Хаимом и горя желанием угодить оскорблённому близнецу.

— Конечно, знал! — разошёлся он. — Отец наш, царствие ему, отдал меня из-за этого в дом к своему брату, царствие и ему! Мудрец был: он это специально, чтобы я ничего с бабушкой не сотворил. Я не выношу кашля… Но тогда мне казалось, что Хаим делал это нарочно! А он, оказывается, уже был больной, но я не знал… Никто не знал.

— Это верно, — согласились старики. — Мы не знали.

— Я и сам не знал, — встрянул Хаим и поправил папаху. — Кашлял себе и всё… Но дело не в этом.

— Нет? — уважительно спросил я теперь уже и его, а Ричард вздохнул и буркнул:

— Он опять про своё!

— А что?! — и Хаим задрал голову к близнецу. — Каждый имеет мнение! Даже чеченцы. Они, например, считают, что Бог стал создавать мир — только чтобы произвести лошадей и усадить на них джигитов. А меня спросить — Бог создал мир чтобы издеваться над евреями, а что касается лошадей и джигитов — это разные вещи! Лошади созданы не для того, чтобы на них скакали усатые бездельники с кинжалами… Или — время! Чеченцы считают, что чем быстрее работают часы, тем быстрее проходит и время. А я думаю, что время движется только когда что-нибудь происходит… А если вокруг тихо — стоит и время…

— Говори по делу! — прервал его близнец.

— Ладно, — кивнул Хаим и вернул взгляд на меня. — Я думаю, что он отравил меня из-за бабы. Лезгинка. Но умница. Хотя, правда, и не могла выбрать между ним и мной. Между красотой и мудростью. Ну, он и решил ей помочь разобраться с помощью рыбы… Так я считаю…

— А что с лезгинкой? — спросил я Хаима.

— Она в Нальчике, — ответил Ричард. — У нас там с ней кирпичный дом с центральным отоплением.

— А почему она не переедет в Грозный? — спросил я его.

Ответил теперь, наоборот, Хаим: пригнулся, поднял с базальтовой плиты валявшуюся там связку ключей и сказал:

— Я говорю ему то же самое: вот тебе ключи от квартиры, пусть приезжает и живёт. А он третий год упирается: не доверяет! — и, воодушевлённый помышлением о лезгинке, подбросил связку в дрожащий луч солнца, но уже не промахнулся.

Перезвон ключей, попытавшихся разлететься из связки в разные стороны, высек в моей памяти мимолётный кадр из американского фильма с Хэмфри Богартом. А в душе возникло неотложное желание убежать и жить не своей жизнью.

Или — что то же самое — прокрутить её далеко вперёд, в мои американские годы. Чтобы вся эта сцена со стариками оказалась бы вдруг полузабытым прошлым. И чтобы плёнка с заснятой на ней грозненской синагогой уже выцвела на полке в моей нью-йоркской квартире. А сам я, подобно Хаиму, подбрасывал ключи от запертого за собой прошлого. И сознавал, что мудрость заключается не в поисках мудрости, а в добывании смеха. Именно в добывании, ибо, в отличие от печального, смешное не лежит на поверхности. Пусть даже всё на свете либо уже смешно, либо станет таковым.

Эта мысль возникла тогда потому, что захотелось выскочить наружу и расхохотаться как над собою, не усидевшим дома и пустившимся в поиски заброшенных молитвенных домов, так и над девятью стариками, отказавшимися возвращаться в собственные жизни после сорокалетнего странствия и ютившимися в узкой пристройке. Откуда — за неимением более волнующего маршрута — они, должно быть, трижды в день ковыляют в зал. На свидание с Господом.

Выяснилось, однако, что молятся старики не в зале, а в пристройке: нету кворума, — десяти мужчин. И молятся не вместе, а вразброд, каждый сам по себе. Что же касается Ричарда, он молится редко. Во-первых, ему лень, во-вторых, в молитве мало смысла, а в-третьих, в Нальчике, где его ждёт лезгинка, синагога вдвое больше грозненской.

Последний довод породил у меня вопрос, который Ричард и сформулировал:

— Ты думаешь — какого хрена я тут ошиваюсь если в Нальчике у меня жена и синагога, а здесь — только эти пердуны. Правильно? Нет! Вопрос правильный, а ответ неправильный: знаешь не всё…

И набрав в лёгкие воздух, Ричард принялся сообщать мне то, чего я не знал. Сообщал долго, потому что сначала его перебивал только Хаим, но вскоре этим стали заниматься и остальные. Они спорили, бесились, оскорбляли друг друга и пинали локтями в грудь. Потешное заключалось в том, что твердили все одно и то же причём, одинаково громко.

И пока стоял шум, я, не вникая в смысл этой перебранки, обобщал происходившее в абстрактных фразах: Человек относится к себе так серьёзно, что высказываемая им банальная истина кажется ему всегда личной и волнующей.

Перебивая даже самих себя, каждый из стариков старался довести до моего сведения, будто времена наступили скверные, и евреев не жалуют теперь даже на Кавказе. Аборигены утратили тут сразу и рассудок, и стыд. Они стремятся выжить евреев с насиженных мест, но когда последние снимаются с этих мест, аборигены — что? — обижаются. И — что ещё? — сердятся. Ненадолго, правда. До тех пор, пока им приглянется ещё что-нибудь из еврейского добра.

В Грозном они, мол, уже прибрали себе всё кроме этой синагоги. Синагогу не трогали. Стеснялись. Три года назад стесняться вдруг перестали. Это совпало по времени с выдвижением в председатели горсовета немолодого, но романтического поэта-баснописца по имени Тельман Арсануков.