Ботинки, полные горячей водки - Прилепин Захар - Страница 17

• Предыдущая
• 17/27
• Следующая

– Ты ведь себе нравишься? – спрашивал он, суживая свои и без того узкие, северные глаза, которые мутнели по мере опьянения, к вечеру превращаясь в натуральную хреновуху, хоть догоняйся ими.

– Ну, да! – отвечал я радостно. – Нравлюсь! А ты себе нет?

– В последнее время все меньше, – отвечал он, но в голосе его отчего-то чувствовалась далекая нотка неприязни не к себе, а ко мне.

Потом это ощущенье проходило и мы отправлялись на новый круг. Я прихрамывал, на мне были новые, красивые ботинки, они натерли мои ноги.

Черный хотел революции сверху, я желал революции снизу, а белый ненавидел любые революции.

– Ты не понимаешь, – говорил он, это была самая частая фраза из числа обращаемых ко мне. – У тебя все есть, какая к черту революция.

– При чем тут «у меня все есть»?

– Ты не понимаешь.

Я смеялся и в который раз пробовал что-то объяснить.

– Ты слишком быстро говоришь, – прерывал он всегда меня одной и той же фразой. – Быстро и много.

– А как надо?

– Надо говорить разумные вещи.

– Надо быстро говорить разумные вещи. Много разумных вещей.

Белый недобро смеялся, и хреновуха в глазах покачивалась.

– Смешно, – объяснял он свой смех.

Это было его любимое словечко. Вернее даже, два словечка.

Иногда «смешно» произносилось с нежностью, с эдаким мужским придыханием, когда смешное было славным, надежным, очаровательным.

В другой раз «смешно» ставилось как печать: когда заходила речь об изначально неверном и дурном. Тогда это слово произносилось кратко и глухо.

Ну, вот как в моем случае.

– Давай о другом говорить, – предложил я доброжелательно.

– Ну, дав-вай! – отвечал он дурацким голосом, это было другое его любимое словечко.

– Сегодня в магазине пронаблюдал чудесный мужской подарочный набор – пена для бритья, гель для душа и презерватив, – сообщил мне белоголовый. – Это как: побрился, принял душ, надел презерватив и пошел гулять? Разумно.

Он страстно, мучительно, неустанно любил женщин. Женщины не очень хотели отвечать ему взаимностью, и мне думается, он так и не изменил жене ни разу.

О женщинах я не люблю говорить, и поэтому мы пошли на четвертый круг молча.

Трезвели потом на улице, гримасничая розовыми лицами.

– Какой красивый июль, облачный и медленный, уплывает из под… глаз, – сказал я, прервав молчание. – Мне уже надоели прежние названия месяцев. Июль надо переименовать в Месяц Белых лебедей. А ноябрь – в Месяц Черных журавлей.

– Тогда можно было бы говорить: «Не стреляйтесь в Белых лебедей», – завершил мою мысль белый и смахнул каплю хреновухи с щеки. Он иногда плакал, умел это.

День продолжился с черноголовым.

Черноголовый разводился с женой. Он не любил женщин, зато они любили его безусловно и проникновенно. А черноголовый любил политику, ему нравилось находиться внутри нее и делать резкие движения.

Он быстро сделал жаркую карьеру, и его безупречно красивое лицо, гимназическую осанку, прямые жесты возмужавшего, разозлившегося, но по-прежнему очаровательного Буратино часто можно было наблюдать на собраниях упырей, отчего-то именовавших себя политиками.

Черноголовый поднялся так высоко, что я боялся, хватит ли нам сил теперь дотянуться руками для рукопожатия. Но вечерняя наша встреча успокоила – хватило легко. Объяснялось все просто: я нисколько не завидовал ему, а сам он не терял с плеч крепкой головы, по-прежнему глядя округ себя и внутрь себя иронично.

– Наша встреча не случайна! – сказал черноголовый, широко раскрывая глаза.

Мимика его лица играла марш.

Он, обладающий идеальным слухом на слово, умел пользоваться пафосным словарем, мог себе позволить.

– Я вижу в этой встрече смысл! – сказал черноголовый, сужая глаза и наклоняясь ко мне через стол.

– Я получил сегодня замечательное предложение. Там… – он еле заметно кивнул головой.

Мы сидели в кафе возле Кремля.

Я покосился в ту сторону, куда мне указал черноголовый.

– Что ты думаешь? – спросил он меня, он вообще часто так спрашивал, в отличие от белоголового, который с большим интересом рассказывал, как думает он.

– Я думаю, это восхитительно, – ответил я на чистом глазу. – Тебе надо соглашаться.

– Я согласился, – ответил он торжественно и твердо.

Черноголовый не пил в тот вечер, но мы все равно встали и сменили кафе, и ушли от Кремля подальше, чтоб нас не подслушивали из больших, окаменевших башен.

На улице мы застали дождь, и я размазал его по лицу, а черноголовый поселил в волосах. Волосы его стекали по щекам.

Мы ночевали с белоголовым в комнатке нашей знакомой, муж которой уехал в командировку. Немного пошутив на эту тему, мы выпили за вечер одну бутылку водки, а потом вторую.

Пока выпивали, много говорили, белоголовый раздраженно, я – доброжелательно.

«Смешно! – часто повторял белоголовый, слушая меня. – Смешно!» – припечатывал он.

– Ты что, анекдоты ему рассказываешь? – не выдержала и спросила меня, выглянув из соседней комнатки, жена нашего товарища.

– Ага, анекдоты, – засмеялся я, – А так как этот вол не умеет смеяться, он просто говорит – смешно ему или нет.

– Сейчас ко мне подруга заглянет, будете ее веселить, – пообещали нам.

Белголовый оживился, хреновуха качнулась в такт настроению, лицо приободрилось.

Подруга оказалась милой, и веселить ее было настолько приятно, что пришлось пойти за еще одной бутылкой водки.

Они шли впереди, белоголовый был сдержан и уверен, девушка мягка и разговорчива. Я хромал за ними.

– Ты что отстаешь? – спрашивала меня девушка, оборачиваясь.

– Я купил новые ботинки, они болят на мне, – жаловался я.

Она оценила мою обувь и сказала:

– Знаю один отличный способ. Если жмут ботинки, нужно залить их горячей водкой.

Мы переглянулись с белоголовым.

– Ботинки, полные горячей водкой, – произнес он проникновенно.

– Отличное название для рассказа, – сказал я.

– Я первый его напишу, – заявил он.

– Нет, я, – пообещал я.

Вечер удался, особенно после того, как белоголовый, глядя на стопу нашей новой знакомой, заметил лирично, что любит все маленькое.

Я тут же раздобыл в шкафу маленькую, как наперсток, рюмочку и предложил ее другу.

– Сейчас я принесу тебе маленькие сигаретки, будешь пускать ими маленький дымок, – продолжил я, захлебываясь от хохота, – Утром приготовим тебе маленькие, как ноготки, котлетки. Покушаешь их, зашнуруешь маленькие шнурочки и пойдешь по маленькой дорожке. Только не потеряй в пути свой маленький талантик…

Мы еще долго смеялись на эту тему, и белоголовый грохотал громче всех, но потом неожиданно запечалился, разом остыв к шутке.

В полночь девушка оставила нас на кухне, среди бутылок, хлебов и сыров. Она долго одевала сапожки, а белоголовый смотрел на нее сверху.

Мы легли с ним спать в одну здоровую кровать, на белые простыни и пышные подушки, тихие, как молочные братья.

Утром белоголовый, с испарившейся из глаз хреновухой, уверял, что я гладил его ночью по голове и говорил: «Мой большой и белый дружок! Не сердись!»

День застал нас на Книжной ярмарке, где мы по-прежнему работали двумя часовыми стрелками, совершая ровные круги: белоголовый твердо, а я хромая все больнее и жальче. В нас, постепенно доливаемая, плескалась жидкость, подбираясь к ясным глазам.

Не выдержав, я рассказал белоголовому о черноголовом: меня, как песчаную башню, подмывала гордость. Башня не выдержала и обвалилась на белоголового велеричивым хвастовством за победу друга:

– Представляешь, кем он стал сегодня утром? – спешил я, буквально подталкивая белоголового разделить со мной радость.

– Смешно, – сказал белоголовый мрачно. – Он был никем и стал никем.

– Ты что? – всерьез не понял я. – Как ты можешь так говорить? В нашей стране полтораста миллионов человек, а черноголовый Сашка мой входит отныне, ну, в дюжину, самых важных, самых главных, самых самых.

• Предыдущая
• 17/27
• Следующая