Колесо племени майя - Дорофеев Александр - Страница 1

• 1/28
• Следующая

Человек с головой длинноклювой птицы, раскинув руки, покачивался в каменном гамаке.

С закрытыми глазами летел он к Сердцу Небес, где зарождался в предутренней тишине новый день.

Возможно, так оно и было – птицеголовый сумел увидеть новорожденное солнце еще до того, как первые лучи отделили море от неба и осветили храм на вершине пирамиды.

Тогда он записал чернильным клювом на длинном свитке из коры фигового дерева:

«Вчера, в год 4625 от начала Пятого солнца, в середине месяца Сака, в день кауак, что означает бурю, с восьмого неба, где живет непогода, спустился ураган Имеш. Исполнив мою просьбу, он потопил большую пирогу на Гадючьих рифах…»

Хотел приписать – «И все пришельцы погибли».

Но вздрогнул, застигнутый внезапно чьим-то голосом, и обронил свиток.

Слова прозвучали так отчетливо, будто прямо из висевшей на его груди морской раковины, но были непостижимы.

Человек сорвал птичью маску, под которой обнаружилось широкое, как у совы, лицо – с орлиным носом, с черными раскосыми глазами. Странно выглядели лоб и затылок – приплюснутые и устремленные вверх.

– О творец нашего мира, о создатель Цаколь-Битоль! Мое сердце и душа отворены для тебя! Говори! – воскликнул он, надеясь на разъяснения.

И различил шепот раскрывающихся под солнечными лучами диких орхидей и шорох креветок в прибрежных водах. Услышал, как саблекрылые колибри рассекают воздух. Множество тончайших звуков проникало в его уши.

Но с тринадцатого неба, на котором живет Цаколь-Битоль, исходила лишь глухая и вязкая, словно струя каучука, тишина. Да, именно так течет сок уле из каучукового дерева.

Не дождавшись новых слов, он громко повторил те, не разгаданные:

– Эй! Ос! Та! Но! Ви! Сь!

Однако никакого смысла так и не уловил.

– О горе! Я, верховный жрец Эцнаб, не понял Творца и Создателя! Чем же прогневил его?!

Эцнаб выбрался из каменного гамака, упал на колени и бормотал что-то до тех пор, пока раковина на груди тихонько не запела. Сначала она только посвистывала и щелкала, как птица, но голос ее все возрастал и множился. Раковина уже тявкала, будто койот, и рычала, точно ягуар.

И, наконец, из ее маленького изогнутого чрева извергся несоразмерно мощный рев. Именно так надрывался вчера водяной дракон – ураган Имеш! Более того, даже черные тучи, величиной с кулак, повалили наружу, а меж ними засверкали молнии.

Эцнаб укрыл раковину ладонями, и она сразу притихла.

Теперь жрец знал, чем провинился, – напрасно велел урагану погубить ту большую пирогу.

Хотя вот уже почти целый катун, около двадцати лет, он сдерживал нашествие пришельцев.

«Так почему же я не заметил, как изменилось время, а наш старый Цаколь-Битоль помолодел и заговорил иным, чем прежде, языком? – думал Эцнаб – Ах, владыка Двойственности, ты непостоянен! Уже отвернулся, не слышишь своих детей, обращаясь к пришельцам!»

Жрец поднял руки к солнцу и возопил отчаянно на древнем наречии народа майя:

– Эй! Остановись!

Он умел ускорять и замедлять время, но вдруг спохватился, раскаявшись в своих словах. Далеко высунул язык и проткнул в наказание острым шипом кактуса.

Прошедшей ночью во время жестокого шторма испанская каравелла налетела на рифы.

Острый коралловый гребень, подобный драконьему, с ужасающим треском, слившимся с ударами грома и ревом ветра, вспорол деревянное днище.

Беспомощный, будто бабочка на булавке, корабль разваливался, избиваемый волнами.

Трюм наполнился водой. Высокие надстройки на корме приподнялись и, сметая все, устремились по палубе к носу. Одна за другой рухнули четыре мачты.

Белая пена клокотала вокруг, поглощая людей, криков которых не было слышно. И поэтому, несмотря на грохот бури, казалось, что нависла страшная тишина.

И время вроде бы замерло. Или, скорее, настолько растянулось, что вот-вот должно было, словно канат, лопнуть – прерваться навсегда.

Почти для всей команды, включая капитана, так оно и случилось. Навеки они упокоились среди обломков каравеллы, у подножия рифов, 18 августа 1511 года от рождества Христова, как раз накануне праздника Преображения Господнего.

Однако два человека очнулись ранним утром в лодке.

Одного звали Гереро, другого – Агила.

Ну, кому как не им суждено было выжить в кораблекрушении! С такими-то именами, Гереро и Агила, которые означают в переводе с испанского – Воин и Орел!

Впрочем, они еще ничего не понимали – что произошло? где? почему? – настолько все преобразилось.

Молчаливо оглядывались, щурились, потягивались. Даже позевывали.

Восходило ясное мягкое солнце, и бирюзовое море тихо лепетало за бортом, вроде бы извиняясь за вчерашний скандал.

Лишь обрывки паруса, свисавшие с мачты, да вода в пять ладоней по дну лодки напоминали о шторме.

Агила приподнялся, и тут же что-то живое прытко охватило его ладонь, словно в рукопожатии. Он покосился вниз и увидел на дне под боком небольшую пурпурную физиономию, смотревшую разумным, но усталым глазом.

Это был осьминог-подросток, – не более метра в длину, если считать со всеми ногами. Заброшенный в лодку штормовой волной, он тоже не мог сообразить, где это вдруг очутился.

Выхватив из-за голенища нож-наваху, Агила хотел было отрубить щупальца, обвившие руку, и вышвырнуть осьминога за борт.

– Эй! – хрипло крикнул Гереро. – Остановись!

И это были первые слова, прозвучавшие над морем в тот тишайший день Преображения.

Возможно, слышимость в те времена была немыслимая. Или голос Гереро имел особенную легкость и летучесть. А может быть, все дело в чуткости уха жреца.

Как бы то ни было, но в пятидесяти милях к западу от одинокой лодки человек в птичьей маске, встречавший солнце в храме на вершине белокаменной пирамиды, услышал их и вздрогнул.

А через какое-то время и Гереро с Агилой и даже осьминог встрепенулись в лодке – вопль жреца пронесся над ними, как дальний раскат грома.

Но небо было безупречно ясным, и солнце надолго замерло в зените, превращая морскую бирюзу в золото, а потом быстро-быстро покатилось к закату, словно наверстывая упущенное время.

Хотелось надеяться, что все самое страшное позади.

Хотя часто за чудесное спасение приходится расплачиваться всю жизнь. То есть сама жизнь изменяется до неузнаваемости. Так что начинаешь сомневаться, было ли спасение, или ты уже на другом свете. На каком-то совершенно новом.

Впрочем, и до него еще надо добраться, поскольку вокруг ни намека на землю. А парус разорван и весел нет.

• 1/28
• Следующая