Любовные чары - Арсеньева Елена - Страница 2

• Предыдущая
• 2/62
• Следующая

С той поры как призрак выйдет из зеркала, нельзя по правилам ни слова молвить. Однако как же пригласить его к столу? Затем Марине следует сделать две совершенно необходимые вещи. Во-первых, выяснить, не черт ли к ней припожаловал, подслушав девичьи мечты и приняв облик пригожего молодца, для чего как-нибудь исхитриться и заглянуть ему за спину, не вьется ли хвост, а потом разглядеть ноги, не с копытами ли. А убедившись, что перед ней подлинно человек, надобно улучить миг и выкрасть какую-нибудь вещь, ему принадлежащую, которая будет как магнитом притягивать суженого к суженой и не даст ему избежать предначертанного.

Марина робко улыбнулась. И тут же незнакомец улыбнулся в ответ – обольстительно-развязной улыбкой. Марина вздрогнула: видать, ее суженый малый не промах, в будущем придется присматривать за ним в оба. А глаза его оказались вовсе не черными, а совсем светлыми, серыми или голубыми. Они стояли и рассматривали друг друга. И вдруг он заговорил…

У Марины громко застучало сердце. Она ожидала, что призрак будет изъясняться на неизвестном ей наречии, и в первую минуту слова его показались тарабарщиной. Однако через миг изумилась – ей понятна речь призрака! Он употреблял самые галантные и учтивые выражения, и Марина пришла в смятение от слов, им сказанных: она-де, красавица неописуемая, с первого взгляда пришлась ему по сердцу, и как же он счастлив, что ветер странствий занес его нынче ночью на огонек одинокой свечи, столь таинственно мерцавшей во мраке…

Слова насчет ветра странствий несколько озадачили Марину. Выходит, их встреча – случайность, а вовсе не предначертание судьбы? Ах, неважно. Главное, что он здесь. Теперь следует уточнить, не черт ли это.

Надо отвлечь его. Но как?

Его улыбающиеся губы были совсем близко, и Марина подумала, что вот хорошо бы поцеловаться, а тем временем вытащить какую-нибудь вещицу. Тут же спохватилась: ведь искусство поцелуя ей неведомо. Но вмиг забыла обо всем – гостю пришла та же мысль, и оказывается, ничего не надо уметь. Надо лишь делать то же, что и он.

А он провел губами по губам Марины, нежно усмехнувшись, когда та вздрогнула. Все в точности повторила и она. Пьянящее ощущение своей власти пришло к ней, когда после легкого поцелуя в уголок рта все его тело содрогнулось. Прерывисто вздохнув, он накрыл ее губы своими. Марина хотела сделать то же, но не смогла: ее рот оказался в плену. Она приоткрыла губы, и туда вторгся нежный, сладкий его язык… два тела, прижавшихся друг к другу, затрепетали.

И почудилось Марине, что плывет она в бирюзовом тумане. Туман заполонил ее голову, все вокруг затянул лукавым мороком. И совсем растворилась бы она в нем, если бы не ощущение чего-то твердого, прильнувшего к бедрам. Оттого и приоткрыла скованные сладостной истомою веки и, увидев близко-близко затуманенные, отрешенные светлые глаза, поняла, что обнялись они с суженым столь крепко, что каждый изгиб их тел совпал, будто сошлись частицы головоломки, а не только губы слились в неотрывных ласках. Но томительные, с ума сводящие касания вдруг показались Марине чем-то малым. Все требовательнее напоминала о себе кровь, стучавшая в висках, в груди, в чреслах, томительные судороги расходились по бедрам, и Марина невольно повела ими из стороны в сторону.

Отрывистый стон сорвался с губ суженого, и Марина почувствовала, что пол ушел у нее из-под ног. Испугавшись, она еще крепче вцепилась в широкие плечи, которые вдруг оказались не напротив, а сверху. Странная тяжесть накрыла ее… Марина изумленно поняла, что лежит.

Холодок коснулся обнаженной груди. Он расстегнул ей платье! Но как, когда?.. Она хотела отвлечь его поцелуем, но отвлеклась сама, в голове остались лишь обрывки мыслей. Нестерпимо горячие пальцы стискивают ее напрягшиеся груди, а другая рука… Да что же делают его руки? Греховность растеклась по всем глубинам ее тела и переполнила их своим течением, выплескиваясь наружу. Ей было уже нестерпимо в одиночестве, она жаждала другое существо, чтобы искусить его и переполнить тем же грехом, который теперь составлял всю суть ее. Теперь весь мир, небо и земля, рай и преисподняя сошлись, воплотившись для нее в одном незнакомом существе, кое она тщетно молила явиться к себе и слиться с собой…

Bсе существо Марины, обратившееся в ожидание, сотряслось от щемящей нежности, прозвучавшей в одном только слове, сорвавшемся с воспаленных уст ее неведомого возлюбленного: «Прости…» И она поняла, что суженый просит прощения за боль, которую причинил ей. Но ведь Марина сама завлекла к себе неожиданное мучение… И она сдалась, перестала противиться, приготовилась умереть.

Однако боль вдруг отступила, словно обрадованная такой безусловной покорностью. Ничто более не терзало, не мучило – только наслаждало. Синие волны плыли над ней, синие звезды качались на них, колыхались синие цветы. Но отчего-то Марина знала: ошеломляющие, блаженные ощущения, осеняющие ее сейчас, – лишь ожидание, лишь подступы к неким вершинам. И вот наконец оно, непереносимое счастье, от которого можно умереть… Глаза закрылись, похолодели уста, бессильно упали руки…

Сон, похожий на беспамятство, или, может быть, беспамятство, похожее на смерть, накрыли Марину своим милосердным покрывалом.

В ту минуту, когда Олег Чердынцев впервые увидел его, – шляпа сахарной головою, густо насаленные волосы, бруды[1] до самых плеч, толстый галстук, в котором погребена вся нижняя часть лица, кривой, презрительно изогнутый рот, обе руки в карманах и по-журавлиному нелепая походка, – он ощутил враз два сильнейших желания. Первое – расхохотаться до колик, и второе – крепенько дать по морде нелепой версте коломенской, коя, впрочем, отныне и навеки приходится ему, Олегу, кузеном.

Ну да, диво заморское – двоюродный брат. Вдобавок старший. А все из-за того, что сестрица папенькина, Елена Юрьевна, четверть века назад по уши влюбилась в какого-то заезжего милорда и самозабвенно ринулась за ним в туманный Альбион. Тетушке Елене, которую Олег отродясь в глаза не видывал, он своего мнения об этом чучеле гороховом высказать не мог: она уж десяток лет тому назад преставилась. Сэр Джордж, супруг ее, на свете тоже не зажился – не то помер с тоски, не то взял и пронзил себя шпагой над гробом жены. Сия романтическая, хотя и не вполне достоверная история, как помнил Олег, потрясла все семейство Чердынцевых, наполнив его жгучей жалостью к бедняжке Елене, а того пуще – к ее единственному сынку.

Граф Чердынцев горевал по сестре долее всех. Он ведь еще задолго до случившегося положил себе непременно устроить встречу Олега с кузеном, а чтобы сын его не выглядел в глазах младшего лорда Маккола пентюхом, нанял ему английского учителя. Все детство Чердынцева-младшего было омрачено затверживанием различных continuons и попыткой различить простое прошедшее время от прошедшего совершенного.

Учитель был у него один на двоих с Мариною, дочерью недавно погибших соседей, Бахметевых. И хоть Олегу до сих пор не удавалось повидать сию девицу (опекуны, по слухам, держали ее в черном теле, единственно не щадя денег на образование, что было условием завещания), он заочно ненавидел ее. Ведь мистер Керк все уши ему прожужжал о том, какие необыкновенные способности к языкам у miss Bah– meteff… в отличие, понятно, от mister’a Tcher-dyntzeff… I’ m sorry, sir![2] Склонный к философствованию, Олег вырос в убеждении, что не зря русских считают дикарями: они заслуживают данного мнения глупым упорством, с каким полагают основы воспитания в безупречном произношении затверженных французских и английских слов… И это вместо того, чтобы покорить весь мир и заставить немцев, англичан, французов и прочих говорить только по-русски!

За детские свои невзгоды Олегу и хотелось наградить новообретенного родственничка оплеухою преизрядною. Однако обошелся бы ему тумак, пожалуй, себе дороже: ведь последние три года, минувшие после смерти родителей, Десмонд Маккол не на печи бока пролеживал, а воевал!

• Предыдущая
• 2/62
• Следующая