План 12-А - Ладинский Антонин Петрович - Страница 3

• Предыдущая
• 3/4
• Следующая

«Начинается московский Художественный театр, – подумал он, – посмотрим, что будет дальше».

Привыкший вести большую и тонкую игру и, безусловно, мужественный человек, Матвеев держал себя в руках, спокойно выжидал событий. Он знал, что он рискует многим, не говоря уж о своей голове, но игра стоила свеч. По некоторым признакам он заметил, что кто-то успел побывать в его купе и очень интересовался содержимым чемодана. Наедине Матвеев вел себя совершенно так же, как и на людях: в соседнем купе могла быть узенькая, как лезвие ножа, щель. На всякий случай он дал возможность наблюдателю удостовериться, меняя задумчиво синий галстук на черно-серый, что у него под рубашкой нет кожаной сумки, какие носят обыкновенно офицеры, исполняющие особенно секретные задания.

«Посмотрим, посмотрим, что будет дальше», – думал он.

А дальше было то, что длинные черные ресницы опять колыхались в коридоре, недалеко от открытой двери его купе.

Он опять вышел в коридор.

Незнакомка по-прежнему стояла у окна. На этот раз она повернула к Матвееву свою голову и потом продолжала смотреть в окно, уже улыбаясь каким-то приятным мыслям. Матвеев ответил ей корректной улыбкой.

«Погибельная твоя красота, – думал Матвеев, – кого ты погубила?..»

Очевидно, он хотел кого-то уверить, что у него нет никаких дел, кроме возможности провести несколько дней под родительской кровлей, потому что он смело принял вызов незнакомки и первый заговорил с нею.

Она изумленно посмотрела на него.

– Я не понимаю, – сказала она по-французски. – Монсеньер говорит по-французски?

И, узнав, что он говорит, страшно обрадовалась. Оказывается, это была французская опереточная певица, на днях подписавшая ангажемент с владельцем «Виллы Родэ» в Петербурге. Не прошло и полчаса, как они уже по-дружески разговаривали и смеялись. Говорили о России, о петербургской театральной жизни, даже о петербургской дороговизне.

– Уверяю вас, – говорил ей Матвеев, – что вы будете там блистать. С вашей красотой вы быстро покорите петербургское общество.

– Ах, боюсь, что это только милый комплимент.

– Уверяю вас.

Когда заговорили о медах, она, смущаясь, попросила разрешения поправить его черно-серый галстук.

– Вы меня конфузите, мадам, – сопротивлялся полковник.

– Нет, нет, он у вас совсем неплохо завязан, – щебетала она, но ее пальчики уже суетились, ослабили узел, снова стянули его и расправили пышно бант. Матвеев раза два-три чувствовал прикосновение этих нежных пальчиков к своей груди. Тяжелые черные глаза были в каких-нибудь десяти сантиметрах от его лица. Под гипнотизирующим взглядом трудно было оставаться спокойным. Сердце Матвеева билось учащенно, – он понимал, что развертывается яростная борьба, в которой его могут смять.

Поезд подходил к границе. Они условились, что до Варшавы они будут вместе, но на границе, когда началась таможенная горячка, опереточная артистка как сквозь землю провалилась. Замелькали фигуры огромных русских жандармов. Всюду чувствовалась тяжелая рука суровой власти. Было бы вполне естественно, если бы российский военный агент, полковник Матвеев, имел бы какой-нибудь разговор с комендантом пограничной станции, но, очевидно, у Матвеева особой надобности в этом не было. Только бородатый смазчик мелькнул на мгновение перед купе Матвеева, куда тот пересел на границе, И после этого у военного агента очутился в руках маленький конверт. В комендантской комнате под зеленым служебным абажуром усатый полковник разорвал другой пакет. Уже несколько часов подряд через границу перелетали в Варшаву какие-то семейные телеграммы, в которых подробно сообщалось о ходе болезни обожаемой бабушки. Одну из этих телеграмм в Варшаве расшифровали так, что из невинного сообщения: «Опасность миновала, температура нормальная, улучшился аппетит», – получилось лаконичное приказание: «Исполните пункт пятый инструкции В.». Должно быть, во исполнение этой инструкции в вагоне поезда Граница-Варшава появились подозрительные личности. Артистка исчезла. Проводники бегали с запечатанными пакетами белья – пассажиры готовились спать. Матвеев заперся в своем купе. Он видел, как в окне летели потоки паровых искр и погибали в ночной черноте над печальными польскими полями с огромными крестами у сельских дорог.

«На нашей территории меня, пожалуй, и ухлопать могут», – пришло ему в голову, и он осмотрел еще раз браунинг. Он чувствовал, что невидимые жестокие руки тянутся к нему, залезают в его чемодан, забираются за подкладку его пальто, ловкие руки людей, которые рискуют крепостью, тюрьмой, даже виселицей, и для которых чужая жизнь – копейка. Матвеев не очень опасался за себя, он знал, что теперь он не один, но ему страстно хотелось, чтобы борьба закончилась, не разрушая его планов.

Потоки золотистых искр неслись за окном. Паровоз кричал долго и тревожно, как зверь, летящий за любовью. Мелькали освещенные вокзальчики станций, на которых поезд не останавливался, и пропадали зелеными и красными огоньками в ночной тишине.

Матвеев подумал: «Россия, Россия, я буду тебе служить до последнего дыхания!»

В коридоре слонялся и не мог успокоиться какой-то старикашка. Голова его была обвязана шарфом. У него болели зубы, и он приставал ко всем с расспросами, есть ли зубные врачи на станциях, больно ли, когда рвут зубы, не может ли у него быть воспаления надкостницы.

– И болит, и болит, ноет и ноет, – жаловался он пассажирам.

Всем он уже успел надоесть.

– Да вы бы ложились спать, – говорил ему какой-то человек, быть может, коммивояжер большой фирмы, с легким иностранным акцентом и с явным раздражением в голосе.

– Уверяю вас, что лучшее, что вы можете сделать, это лечь спать и постараться уснуть.

Старикашка, похожий на купца из староверов, слушал коммивояжера как оракула.

– Вы говорите, господин, постараться уснуть?

– Конечно, это лучшее средство.

– Ох-хо-хо, – поплелся старикашка в свое купе.

Коммивояжер остался в одиночестве. Через несколько минут в коридоре появился другой субъект такого же международного типа, и они обменялись несколькими словами.

• Предыдущая
• 3/4
• Следующая