Режиссёр из 45г (СИ) - Симович Сим - Страница 2

Владимир застыл.

Сынок.

Женщина подошла ближе, и он автоматически отступил на шаг. Она не заметила, взяла его за локоть, заглянула в глаза:

— Володя? Ты бледный какой... Опять раны ноют? Я говорила, к доктору надо сходить, а ты...

— Я... — Голос сел. Владимир сглотнул. — Я в порядке.

— Ну-ну, — она недоверчиво покачала головой, но улыбнулась. — Идём, чай стынет. Соседи ждут, хотят с фронтовиком познакомиться поближе. Ты же почти сразу спать завалился, как приехал.

Она повела его на кухню, не отпуская локтя. Владимир шёл как во сне.

У него никогда не было матери.

Детдом в Подмосковье. Потом общежитие в институте. Потом съёмные углы. Никто никогда не называл его «сынок». Никто не смотрел с такой... заботой. Как будто он что-то значит. Как будто его ждали.

На кухне — длинный стол, за которым сидели человек пять. Мужчина лет шестидесяти с газетой, две женщины средних лет, молодая девушка с младенцем на руках, подросток лет четырнадцати. Все обернулись.

— А вот и наш герой! — Старик отложил газету, встал, протянул руку. — Пётр Иванович, сосед. Рад, что живым вернулся, товарищ Леманский!

Владимир машинально пожал руку. Крепкая, рабочая.

— Володя, садись, садись, — мать усадила его на лавку, поставила перед ним стакан с чаем в подстаканнике, тарелку с чёрным хлебом и кусочком масла. — Ешь, ты ж небось ещё ничего не ел с утра.

Она села рядом, и Владимир почувствовал, как она украдкой смотрит на него. Оценивающе. С тревогой. Словно проверяла — цел ли, здоров ли, не ранен ли где ещё.

— Анна Фёдоровна, — одна из женщин, полная тётка с добрым лицом, наклонилась через стол, — ваш Володенька совсем не изменился! Такой же статный!

— Похудел, — вздохнула мать. — На фронте-то не кормили, как дома. Ничего, откормим.

— Мам... — Владимир осёкся.

Мам.

Он впервые в жизни произнёс это слово. Не в кино, не репетируя с актёрами, не в шутку. По-настоящему.

Анна Фёдоровна — его мать — посмотрела на него с удивлением:

— Что, сынок?

— Ничего, — он отвёл взгляд, уткнулся в стакан с чаем. — Просто... спасибо.

— За что спасибо? — Она улыбнулась, потрепала его по плечу. — Ешь давай, остынет.

Владимир взял кусок хлеба. Руки слегка дрожали. Нелепо. Ему сорок лет — нет, теперь тридцать. Он взрослый человек. Режиссёр. Прошёл огонь и воду. А тут... кусок хлеба с маслом и слово «мам» выбивают из колеи.

— Володь, а правда, что ты на студию устроился? — Подросток, сидевший в конце стола, подался вперёд. — На Мосфильм?

— Вась, не приставай, — одёрнула его мать. — Володя устал, ему отдыхать надо.

— Да ничего, — Владимир откашлялся, собираясь с мыслями. — Да, на Мосфильм. Режиссёром-стажёром.

— Ух ты! — Мальчишка аж подпрыгнул. — А ты кино настоящее будешь снимать? Как «Чапаев»?

— Вася! — строго сказала Анна Фёдоровна, но в глазах плясали огоньки гордости.

— Буду, — Владимир неожиданно для себя улыбнулся. — Только не про войну. Про... другое.

— Правильно, — кивнул Пётр Иванович. — Войны хватит. Пора о мирном думать.

Разговор потёк дальше — о продуктовых карточках, о концерте в парке, о том, что Зинаида с третьего этажа наконец получила похоронку на мужа. Владимир слушал вполуха, пил чай, чувствуя, как мать время от времени бросает на него взгляд.

Заботливый. Тревожный. Материнский.

***

Когда соседи разошлись, Анна Фёдоровна принялась мыть посуду. Владимир автоматически встал помочь — в детдоме все мыли за собой сами.

— Сиди, сиди, — она махнула рукой. — Ты ж только вернулся.

— Я помогу.

Она удивлённо посмотрела на него, потом улыбнулась:

— Ну, помогай, раз хочешь.

Они стояли рядом у раковины — она мыла, он вытирал. Молчали. За окном играли дети, где-то пел патефон.

— Володь, — тихо сказала мать, не поднимая глаз от тарелки, — ты... ты же знаешь, что я рада, что ты вернулся?

— Знаю.

— Я каждый день молилась. Каждую ночь. Чтоб Господь уберёг. — Она вытерла руки о фартук, повернулась к нему. Глаза блестели. — Когда получила первое письмо после Сталинграда... я три дня не могла поверить, что ты жив.

Владимир стоял, сжимая в руках полотенце, и не знал, что сказать. В прошлой жизни никто не ждал его с войны. Никто не молился. Никто не плакал от счастья, когда он возвращался домой. Потому что дома не было.

А здесь...

— Мам, — сказал он хрипло, — я... я тоже рад.

Она шмыгнула носом, отвернулась:

— Ох, что это я разнылась. Ты же живой, здоровый, дома. Ещё и режиссёром будешь! Я всегда знала, что ты талантливый. Ещё мальчишкой всё театр любил, помнишь?

Владимир не помнил. Это была чужая память, чужая жизнь. Но он кивнул:

— Помню.

— Вот и славно. — Анна Фёдоровна вытерла руки, поправила платок. — Иди, отдыхай. А вечером борща сварю — настоящего, на косточке. Соседка Клавдия мясо достала, поделилась.

— Спасибо, — Владимир помолчал, потом добавил тише: — За всё.

Она посмотрела на него странно — удивлённо и немного озадаченно:

— Володь, ты какой-то... другой. Война изменила?

— Наверное.

Она вздохнула, подошла, обняла — коротко, крепко, по-матерински:

— Ничего. Главное, что живой.

Владимир стоял, не зная, куда деть руки, потом неловко обнял её в ответ. Она пахла хлебом и мылом. Тёплая. Настоящая.

Мать.

Когда она отпустила его и ушла в свою комнату, Владимир остался стоять на кухне, глядя в окно. Внизу мальчишки гоняли мяч. Девчонка прыгала через скакалку. Обычная жизнь. Мирная.

И у него теперь была мать. Дом. Семья.

Что-то горячее сжало горло. Владимир сглотнул, потёр глаза.

«Альберт Вяземский умер в сорок лет одиноким неудачником», — подумал он. — «А Владимир Леманский... у него есть шанс. И мать, которая ждала его с войны. И кино, которое он снимет. И жизнь, которая только начинается».