Когда солнце погасло - Лянькэ Янь - Страница 9

Будто и впрямь ничего не случилось.

Только ворота Чжанов стояли открытыми. И тишина за ними висела совсем ночная.

Уходя, отец держал в руках сломанную мотыгу. Возвращаясь, нес на плече подваренную, и обе руки его были при деле. Руки несли мотыгу, держались ладонями за рукоять. И отец понемногу успокоился. Шагал по улице, словно пташка, что летит на закате в свое гнездо. Будто ничего не случилось. Возвращаясь, вскинул глаза на дом Чжанов. Замедлил шаг, вскинул глаза. И странная тишина толкнула его домой. Когда бабка вынесла ужин, отец поднял на нее долгий взгляд.

— На будущий год тоже построим дом с черепичной крышей. — Сказав так, приладил мотыгу под стрехой и покосился на новый кирпичный дом Яней. — На будущий год тоже построим дом с черепичной крышей. Построим, никуда не денемся.

Бабка оглядела своего сына с радостью и удив лением, а он взял чашку и накинулся на еду. Отец сидел с чашкой во дворе, и лицо его синело молчанием. Сидел на корточках, похожий на пригоршню костной золы.

Вот так — в деревне кто-нибудь умирал, и отец разживался деньгами на кирпичи.

В деревне кто-нибудь умирал, и отец разживался деньгами на черепицу.

И если какая семья собиралась устроить тайные похороны, крематорию все становилось известно. К воротам дома с покойником приезжали приставы на катафалке. Под плач и крики катафалк увозил труп из дома. Исполнять закон. Сжигать. Превращать в пепел. Отец в такие дни всегда гостил у родных. Домой возвращался на второй день после кремации. Или на третий день, когда урна с прахом водворялась на траурное место, где раньше стоял гроб с нетронутым телом. Будто всякий раз, когда в деревню приходила смерть, он гостил у родных. И ничего не знал. Потом возвращался, сидел дома и на улицу не показывался. Случись так, что по его доносу крематорий забирал покойника из нашего переулка, отец отправлял бабку к его родным передать соболезнования. Если все приносили семье покойника десять юаней, он давал бабке двадцать. Если все приносили двадцать юаней, он просил бабку отнести тридцать или сорок.

Но чаще всего никуда он не ходил и бабку не отправлял. Потому что в те самые дни, когда человек умирал и его собирались хоронить, отец гостил у родных и ничего не знал. Так прошло полгода, в нашей и соседних деревнях целиком померло полтора десятка человек, а у отца скопилось пять тысяч юаней на постройку нового дома. Нотой зимой отец снова на пару дней ушел из деревни, а обратной дорогой повстречал на склоне приставов с трупом и трупову семью. День был морозный. Земля с небом пожухли и посерели. Пшеничные всходы торчали из земли, как волоски из кожи. Отец возвращался от родни. Перевалил через хребет. Миновал ущелье. Вышел к полям на склоне и посреди старого кладбища Янов увидел приставов, и птицы носились в их головах туда и сюда. Носились туда и сюда, и приставы раскидали с могилы целую кучу сухих кукурузных стеблей. Проделали лоянскими лопатами[18] щель толщиною с руку. Спустили туда несколько цзиней взрывчатки. С шутками и прибаутками подожгли фитиль. Под пепельным небом горящий фитиль искрился и золотисто шипел.

— Назад. Назад, — кричали приставы, отступая подальше от могилы.

Подождали. Подождали. И услышали тяжелый раскат. Горы качнулись. Земля качнулась. Сердца качнулись. И снова успокоились. Приставы вернулись к могиле. Сгребли ногами ошметки костей и мяса, которые выбросило наружу взрывом. Облили бензином и зажгли небесный фонарь[19]. Взорвали труп прямо на кладбище и сожгли. Пламя взметнулось до небес. Словно загорелся чей-то дом. И огонь трещал, поднимаясь к небу. И треск походил на щелчки кнута. Кнута, который стегает мертвое тело. Пахло бензином. Паленым мясом. И раскаленным воздухом. Приставы собрались вокруг огня, постояли немного. Была зима. Холод. Кто-то протянул руки к огню погреться. Мой отец стоял вдалеке и смотрел на них, будто смотрит дурную пьесу. И не может поверить, что это правда. Но то была самая настоящая правда. На которой он заработал четыреста юаней. И роль его была — главная роль. Без него ничего бы не случилось. Вечернее солнце на освещенном краю неба было цвета догорающего огня, присыпанного серой золой. В воздухе висел бледный запах гари. Запах сгоревшей плоти и костей. Запах человека, сожженного под открытым небом. И слышались истошные вопли сгоревшей заживо. Смутные. Но отчетливые. Вопли неуемной боли, один за другим. Потом голос охрип. Ослабел. Свет бензинового пламени померк, и вопли утихли. Превратились в стоны. Мой отец стоял у соседнего кладбища в ста метрах от взорванной могилы. Прятался за кладбищенскими ивами и кипарисами толщиною с кадушку. Не было ни холода. Ни страха. Только оторопь застыла маской на лице. Он все смотрел на могилу Янов, которую сперва взорвали, а после залили бензином и подожгли. Лицо накрыло болью, будто его поджаривали на огне. Кожа натянулась. Туго натянулась. Словно все соки, всю кровь из его лица тоже выжгли бензином. Высушили на огне. Осталась только сухая кожа, которая трескалась и болела.

И он стоял. Стоял и смотрел. Тер руками лицо.

Пламя съежилось, люди ушли.

Пошли вниз, к крематорию.

Пять или шесть человек. Крепкие, здоровые. Старшему не больше сорока, младшему меньше даже, чем моему отцу. Все в одинаковой темно-зеленой форме городских и уездных приставов. Все из отряда приставов, собранного приказом уездного начальства. И впрямь похожи на отряд. На отряд кремационных приставов, который имелся теперь при каждой деревне. И появлялся там, где прятали несожженный труп. И вот отряд приставов появился на кладбище Янов. Взорвал могилу, поджег труп и ушел восвояси.

Ушел восвояси, и тогда мой отец поднялся на кладбище семьи Ян. И увидел под старыми могилами свежую яму. В два чи глубиной. Из ямы тянуло бензином. Обугленной землей. Огонь горел двадцать минут и теперь увял. К запаху бензина и горелой земли примешивался дух обугленной плоти и сожженных костей, будто в печи для кремации открыли заслонку. Кости, уцелевшие в огне, торчали из обугленной ямы, как непрогоревшие головни на пепелище. Из круглой ямы, похожей на драную циновку. У края ямы лежала мясная кость, которую забыли бросить в костер. Взрыв окрасил кость пепельной чернотой. А мясо лежало, обвалянное в земле и пепле, похожее на сгустки красной глины. Отец стоял среди черной и красной земли, и лицо его пепелело. Смотрел на трупную кость, что валялась у него под ногами, напоминая человечье ребро, и лицо его наливалось белизной. Мертвенной белизной. Стоял столбом. Как оглушенный. Словно к своим двадцати двум гадам прожил целую жизнь. Хребет Фунюшань вдалеке молчаливо вздымал и опускал свой гребень. И деревня Гаотянь, и город Гаотянь у подножия хребта могильно молчали. Ни звука, ни шороха. Словно весь мир вымер. Вымер до самого конца, до самого края. И только приставы шагали вдали, похожие на хлеборобов, что возвращаются домой с поля. Не торопясь. Привольно. Весело. Один даже запел в пустоту. Песня рванулась к небу. Будто соколиная стая, что распарывает крыльями неподвижное мертвое небо. Заходящее солнце на сером вечернем небе цветом было как догорающий огонь. Словно огонь засыпали белой золой.

Было холодно. Дикий неотесанный ветер гулял по кладбищу.

Мой отец все стоял перед взорванной и подожженной могилой. Стоял столбом, словно мертвый. Но был живой. И алые прыщи на его лице в ту минуту заживо посинели. Синие прыщи горошинами набухли на лбу и носу. Он потрогал синий прыщ, вздувшийся над бровью, наклонился и поднял похожую на ребро трупную кость, которую выкинуло взрывом из могилы. Посмотрел на нее и поспешно отбросил, словно ледышку. Старой бабушке Ян было девяносто два года — девяносто два года, потому Яны и не хотели ее кремировать[20]. И после смерти ее не плакали. И белую тряпку за ворота не вешали, и соседям ничего не говорили. Но мой отец все равно узнал. Проходя по переулку, увидел, что ворота Янов намертво закрыты среди бела дня. А сквозь щели в воротах рвется запах застолья. А за воротами стоит приглушенный гомон. И собака, которая выбежала с их двора, пахла черным гробовым лаком и благовониями из курильницы.