Когда солнце погасло - Лянькэ Янь - Страница 59

Он пришел по тропинке с запада от дамбы. И электрический фонарик в его руке напоминал выпученный глаз дохлой рыбы.

— Что за крики. Что за крики среди ночи.

Подошел, посветил мне в лицо. Осветил меня с головы до ног. Осветил мои слова, будто светит на рассыпанные по земле жемчужины и не верит сам себе. Я всмотрелся в его фонарик. Всмотрелся в его лицо.

— Дядюшка Янь, ты наяву или снобродишь. Хочешь вернуть солнце или хочешь, чтобы весь нынешний день заволокло мертвой чернотой. В городе война. Люди с ума посходили. Все дома и лавки ограбили, а ты сидишь и не знаешь. Главная улица в кровавую реку превратилась, всюду кровь, крики, слезы, всюду отрезанные пальцы, ошметки мяса, а ты сидишь и не знаешь.

И тогда он подошел ближе. Встал у края дамбы Вгляделся в город. Вгляделся в даль, в глубину мер ного, накаляющегося неба.

— А который теперь час, почему ночь асе не кончится, будто солнце умерло. Верно, что в городе война. Верно, что вы знаете, как раздобыть солнце, как превратить ночь в день.

Посмотрел на небо. Посмотрел на землю. Посмотрел на Гаотянь. Не знаю, как мой спящий отец выстроил других спящих катить бочки с жиром из тоннеля. Как повалил бочки на бок, как построил толпу снобродов, чтобы они по очереди выкатывали бочки наружу. Но первые сноброды уже закатили бочки на дамбу и вывернули к дороге. Один за другим, целая колонна. А впереди колонны шагал мой отец с керосиновым фонарем в руке. Гулкий стук бочек раскатывал ночь, сминал вездесущую черноту летнего дня, наматывал ее на себя. Обдавал ночь теплом и холодом, будто ветер. Закатывая бочки в гору, сноброды дышали тяжело и хрипло, словно выдыхают не воздух, а пеньковую веревку. А как вышли на дамбу, выкатили бочки на ровный цемент, идти стало легче. Сны и дыхания успокоились. И стук жести о цемент звучал дробно и звонко, точно бой колоколов. Густой и вязкий жир разжижился от движения и заплескался внутри бочек. И бочки стучали жестяными боками о дорогу. В бочках плескался жир. И получилась длинная колонна. Несколько десятков жировых бочек. Несколько десятков снобродов.

— За мной. За мной. — Так кричал мой спящий отец, шагая впереди колонны, будто машинист, что кричит из окошка ночного локомотива. Будто полководец, что командует ночным переходом. Люди и бочки, которые катили люди, напоминали колеса вагонов, прицепленных к локомотиву. Колеса грохотали. Катились друг за другом. Завораживая своим величием. Люди закатили бочки наверх, свернули на дорогу и поравнялись с нами. — Заплачу, сколько обещал, только сперва закатим бочки на вершину. Заплачу, сколько обещал, только сперва закатим бочки и выкатим солнце наружу. Выкатим наружу белое небо нынешнего дня нынешнего месяца нынешнего года — станем гаотяньскими героями. Небо посветлеет, и люди Поднебесной будут нам благодарны. Будут нас на руках носить. Скорее. Скорее. Раньше выкатим солнце на небо, в Гаотяне одним убийством меньше случится, одним покойником меньше, одним кровопролитием меньше. Послушай. Шевелись. Остальных ведь задерживаешь. Пока ты телишься, в Гаотяне еще кому-нибудь голову отрубят, на улице бросят. Снова будет голова отрубленная, снова кровь.

Так кричал мой отец, шагая в начале колонны. Кричал в небо. И колонна снобродов проследовала мимо нас с дядюшкой Янем, катя по дороге грохочущие бочки с жиром. Не глядя по сторонам, сноброды шли за отцом, перекатывая бочки с трупным жиром из западного конца дамбы в восточный. Словно поезд с бочками, что грохочет мимо. Громыхает мимо. Ночь чернела посреди бела дня. Ясную воду заволокло туманом. Воздух полнился жарой и ветром. И к запаху катившегося жира примешивался тяжелый дух сырой плоти и летнего зноя — так пахнет сало, поставленное топиться на огонь. Никто не говорил. Никто не останавливался отдохнуть. Согнувшись в три погибели, люди кати ли бочки, глядя перед собой сонными прикрытыми глазами. И вот колонна с бочками проснобродила мимо. Прогрохотала мимо. Покачиваясь, проследовала мимо, точно обоз с деревянными быками и самодвижущимися конями[48]. И грохот все удалялся и удалялся, как время из лета удаляется в зиму, а из весны в осень.

— Что там за жир, — спросил меня дядюшка Янь.

— Обычный жир, — сказал я сонным глазам дядюшки Яня.

— Что за обычный жир.

— Смазочный жир, промышленный жир, кулинарный жир, мы его круглый гад на дамбе храним.

— А-а-а. А.

Дядюшка Янь еще раз акнул. Акнул и увидел в колонне с бочками старика лет семидесяти, который катил бочку с таким трудом, будто катит целую гору. Дядюшка Янь убрал фонарик в карман и бросился помогать старику с бочкой. Влился в колонну снобродов, которые собирались добыть солнце и превратить ночь в день. Словно хотел проверить сон на ощупь, мягкий он или твердый, теплый или холодный, посмотреть своими глазами, правда история или выдумка.

Небо заволокло черной дымкой.

Мир молчал, пряча в себе звуки.

Дамба, и хребет, и деревья, и деревни, разбросанные между дамбой и хребтом, в дымке казались выступающими над землей черными пятнами, чернильными кляксами. Над городом все так же беспорядочно мелькали огни. И крики убитых по-прежнему буравили небо, впивались в людские уши. А грохот жировых бочек, катившихся из западного конца дамбы в восточный, постепенно стихал, делаясь похожим на скрип человечьих зубов во сне.

Вот так сноброды перекатали весь трупный жир из западного конца дамбы в восточный. Не помню, сколько раз они ходили туда и обратно, семь или восемь. Восемь или девять, не знаю. Но все бочки с жиром сноброды закатывали на гребень горы к северу от западного конца дамбы. Закатив первые бочки, поставили их друг к другу и посмотрели на Гаотянь. Прислушались к Гаотяню. И увидели, как вспыхивают и гаснут в Гаотяне огни. Увидели побоище и резню. Увидели, как по улицам льется кровь и летают ошметки плоти, отрезанные руки и ноги. Услышали хриплые вопли — бей их, вперед-Услышали стоны и плач умирающих, истекающих кровью. Побледнели. Сделались бледнее белой бумаги и белых цветов из ритуального магазина НОВЫЙ МИР. И спящие глаза наполнились страхом и тревогой. И по спящим лицам забегали беспокойные судороги. И на спящих лицах выступил пот. Выступил страх. Глаза выкатились наружу. В глазах плескалась мутная оторопь, светилось мутное глухое недоумение. И сноброды забормотали следом за моим отцом, заговорили следом за моим отцом — скоро рассветет. Скоро рассветет.

Надо скорей раздобыть солнце.

Надо скорей раздобыть солнце.

И спешили за отцом в западный конец дамбы, проворно катили, заталкивали в гору новые бочки с трупным жиром. Спешили раздобыть солнце и вернуть белый день. Туда и обратно. Бочка за бочкой. Туда с бочками. Обратно налегке. Больше моему отцу не приходилось кричать и поторапливать. Люди сами наперегонки бежали в западный конец дамбы, чтобы взять новые бочки. Словно автоматы. Словно машины в колонне. Словно огромная стая гусей, что выстроились длинным клином, и, если вожак влетит в залитую солнцем скалу, остальные гуси влетят туда следом за ним. Словно табун ослов или лошадей, что скачут и носятся друг за другом по горам, и, если один осел прыгнет со скалы, остальные прыгнут в пропасть следом за ним и разобьются насмерть.

Гора к северу от восточного конца дамбы целиком состоит из земли. Из толстого слоя желтозема, в котором можно закопать хоть десять тысяч поколений деревенских. Раньше на гребне той горы был провал, заполненный водой. Провал в желтоземе размером с му. Потом время осушило воду в провале. Заселило провал деревьями и бурьяном, бродячими кошками и собаками. Зайцами и птицами. Люди туда не ходили. Ходили, только если у кого помрет младенец или поросенок заболеет. Относили в провал трупик, относили больного поросенка. Но теперь свиньи болеют редко. И младенцы не умирают. И провал оказался не нужен, и тропинка туда заросла. Отец знал, что на горе есть провал. Понятия не имею, откуда он знал, что там есть провал. В прежние месяцы и годы снизу казалось, что рассветное солнце вырастает прямо из провала. И рассвет разливается по небу из провала. Только зимой солнце вырастало из ближнего края провала. А летом из дальнего. И вот сноброды прикатили бочки с трупным жиром к краю провала. Прикатили, расставили бочки вдоль края провала, навалили бочки друг на друга. Ушли за новыми бочками, а отец откручивал бочкам крышки здоровенными клещами, и черный трупный жир торопливо булькал, выливаясь в провал. Одна бочка. Две бочки. Сто бочек, сто пятьдесят бочек. Триста бочек, пятьсот. Друг за другом выливались в провал. Сначала из бочек стекала черная грязная жижа, похожая на густую болотную воду. Но потом на поверхности черного грязного жира появился бурый блеск. В свете фонарей он напоминал бирюзовый блеск озерной воды. Бочки опорожнялись с гладким булькающим звуком, отчего казалось, будто провал наполняется из полутора сотен, из нескольких сотен родников. Пустые бочки откатывали в сторону, отталкивали в сторону, и они торчали из темноты, словно густой лес одинаковых сухих пней. Словно громадные грибы, расплодившиеся на ночном склоне. Оказывается, во сне можно совершить великое дело. Совершить великое множество разных дел.