Когда солнце погасло - Лянькэ Янь - Страница 4

И вдруг подумал — а если я сам побреду во сне. Что буду делать. Что буду делать, когда засну.

Жаль только, я никогда не любил спать. Ни когда не умел так устать, чтоб глубоко заснуть. И никакая мысль не врезалась мне в сердце, не въелась в самые кости. Я не могу заснобродить, как мужчина не может понести дитя. Как персик не может зацвести абрикосовыми цветами. Но я видел снобродов. Не думал, что они появятся так скоро. Не думал, что они пойдут один за другим, словно отзываясь на клич. Передавая его один другому. И тем более не думал, что один передаст этот клич десятку, десяток — сотне и весь наш город, и весь хребет Фуню-шань, и все деревни в горах, и вся Поднебесная, и весь мир, и все люди побредут во сне.

Целыми семьями побредут во сне.

Сотнями и тысячами побредут во сне.

Всем поднебесным миром побредут во сне.

Я все читал ту же самую книгу, «Поцелуи Ленина горше течения времени». История была странная, как цветы абрикоса, распустившиеся на персике. Как цветы груши, распустившиеся на абрикосе. Ты уже не хочешь читать, а она все равно умудряется схватить тебя за руку. Схватить за руку и утащить сама в себя.

Гао Айцзюнь подобрал на дороге один фэнь[12], и захотелось ему купить леденец. Леденец стоил два фэня, денег не хватало, тогда он продал свою соломенную шляпу. Шляпа ушла за пять мао[13]. Теперь у него было пять мао, и захотелось ему съесть полцзиня[14] маринованной свинины. Шибко вкусная была эта свинина. Но один цзинь маринованной свинины стоил десять юаней. Денег не хватало, тогда он продал всю свою одежду — оставил одни трусы, чтобы прикрыть срам. Одежда ушла задорого. За пятьдесят юаней. Теперь у него было пятьдесят юаней, и захотелось ему не просто поесть свинины. От мяса тело нальется силой, подумал Гао Айцзюнь, и тогда я загляну в парикмахерскую, что на другом конце поселка. Девушки в парикмахерских торгуют телом. Все равно как в борделях. Говорят, в бордели привезли новых девушек из Сучжоу и Ханчжоу, до того хорошенькие эти девушки, кожа нежная, где ни потрогай — вода водой. Если хочешь пройтись по борделям и потрогать красавиц, которые на ощупь вода водой, пятидесяти юаней с мелочью уже не хватит. Зайдешь с ней в комнату, ляжешь на кровать — выкладывай полторы сотни. А если решил заночевать, цена взлетает до пяти сотен, словно ее ветром раздуло. Пятьсот юаней, где же достать такие деньги. Но поход в бордель к проституткам был заветной мечтой Гао Айцзюня, которую он лелеял с самого детства. Гао Айцзюнь подумал, — реализуя план, исполняя мечту, нельзя обойтись без жертв. Топнул ногой, стиснул зубы, пошел домой и продал свою жену Ся Хунмэй.

Разве такая история может быть настоящей. Разве похожа она на настоящую. Так я думал. Думал рассмеяться. Думал рассмеяться, но тут случилось кое-что куда более настоящее и смешное. По дороге затопали шаги, словно несколько рук невпопад застучали по барабану. Я обернулся и увидел целую толпу детей. Лет семи и восьми. Десяти и одиннадцати. Они шли за взрослым человеком лет тридцати. Человек был голый по пояс, а в руках держал плоскую деревянную лопату, чтобы провеивать зерно. И бормотал себе под нос:

— Со дня на день пойдут затяжные дожди. Пойдут затяжные дожди. Люди бизнесом занимаются, а у тебя никакого бизнеса, тебя пшеница кормит. Не обмолотишь вовремя — она прорастет, заплесневеет. И тогда весь урожай псу под хвост. Весь урожай псу под хвост.

Глаза его были прикрыты, словно он заснул, но спит неглубоко. А ноги переступали так быстро, что между ними свистел ветер. Так быстро, что казалось, кто-то идет сзади и толкает его в спину.

Стояла душная жара. Ни влаги, ни вечерней прохлады. Человек шагал с востока на запад, перешел дорогу, словно перешагнул через тряпичный мешок. Свет из фонарей лился желтый и грязный. Как пепел от костра, закружившийся над головой. И толпа шагала по улице сквозь пепел. За старшими ребятишками бежал голый малыш, его пиписька скакала между ног, будто беспокойная птичка.

Сноброд. Сноброд, кричали дети осторожным лихорадочным шепотом. Словно боялись, что громкий крик испугает его и разбудит. Но совсем не кричать не могли, потому что радость и любопытство не умещались ни во рту, ни в сердце.

Сноброд заглатывал дорогу разинутой пастью своих быстрых шагов.

Дети рысили за ним. В нескольких шагах, чтобы не разбудить, чтобы представление не заканчивалось.

Так они поравнялись со мной.

Оказалось, это дядюшка Чжан из дома напротив нашего старого дома. Дядюшка Чжан был деревенским недотыкой, слава о котором гремела на весь мир. Не умел зарабатывать, не умел делать бизнес. За это жена хлестала его по щекам. Да еще спала среди бела дня с другим мужиком, который умел зарабатывать, — честно и открыто бегала к нему за Восточную реку. Ездила с ним в город. В Лоян, в Чжэнчжоу. Но мужику надоело с ней спать, он ее разлюбил. Расхотел. Пришлось ей вернуться домой, а дядюшка Чжан встретил свою гулящую жену и говорит:

— Умойся с дороги и садись за стол, будем обедать.

Кинулся потчевать жену, напек ей лепешек. Словом, дядюшка Чжан был самый настоящий рогач.

Но теперь дядюшка Чжан снобродил. Я поднялся с крыльца магазина НОВЫЙ МИР.

— Дядюшка Чжан, — мой голос лопался, точно кукуруза. Душный горячий воздух свистел, проталкиваясь криком вперед. — Отец. Соседский дядюшка Чжан снобродит. Идет сейчас мимо.

Так я кричал, повернув голову в магазин. Отложил книгу. Соскочил со ступенек и побежал за дядюшкой Чжаном и его свитой. Догнал. Пробрался через толпу детей, словно через молодую рощицу. Пробрался и под следующим фонарем ухватил дядюшку Чжана за локоть и крикнул:

— Проснись. Дядюшка Чжан, ты снобродишь. Проснись. Дядюшка Чжан, ты снобродишь.

Дядюшка Чжан не обратил на меня внимания. Резко стряхнул мою руку:

— Дождь пойдет, пшеница сгниет на гумне, что тогда. Что тогда.

Я снова бросился за ним, схватил за локоть. Он стряхнул мою руку.

— Если зерно сгниет, жене с ребятенком кушать будет нечего, как вернутся. Жена с голодухи разбушуется и опять с кем-нибудь убежит. — Последние слова он проговорил уже не так веско — прошептал их, словно боялся, что нас услышат.

Я замер позади него. Сердце тронуло страхом, шаги поредели. Поредели, но через секунду я снова забежал вперед дядюшки Чжана и увидел, что его лицо похоже на старый серый кирпич. Спина твердая, как ствол старого вяза. А шаги сильные, будто их по очереди отбивают молотками. Глаза распахнуты, словно он и не спит вовсе. Словно уже проснулся. Только кирпичное лицо и остановившийся взгляд выдавали в дядюшке Чжане сноброда.

С городской улицы было видно, как белесые сумерки затягивают небо туманом. Приглядевшись, я заметил одну и еще одну звезду, они проступали из тумана и переливались летними светляками. Парикмахерская и галантерея. Хозяйственный магазин и магазин кухонных принадлежностей. Частный магазин одежды и государственный центр бытовой техники. Все магазины Восточной улицы стояли с закрытыми окнами и дверями. Был там кто или нет. Горел свет или нет. Одни хозяева закрыли магазины и ушли убирать пшеницу. Другие хозяева сидели и лежали в своих магазинах под вентилятором. Третьи хозяева сидели и лежали на улице, обмахиваясь тростниковым веером. Улица безмолвствовала. Вечер полнился маетой. Люди маялись бездельем. Пока дядюшка Чжан из дома напротив шагал мимо магазинов, кто-то оборачивался, смотрел ему вслед. Кто-то вовсе не оборачивался, так и говорил свое, так и делал свое.

Голоса детей — сноброд, сноброд, смотрите, сноброд — тонули в тусклой вечерней мгле. Кто-то их слышал. Кто-то нет. Кто-то услышал, а сделал вид, что не слышит. Кто услышал, выходил посмотреть, стоял у дороги, улыбался. Провожал дядюшку Чжана глазами и шел дальше заниматься своим делом. Сноброд — целое событие. Сноброд — не такое уж событие. С самого начала времен в Гаотяне каждое лето случались сноброды. Каждый летний месяц они случались. Кому какое дело, если человек за-снобродил. Кто за всю жизнь ни разу, ни полраза не снобродил. Кто ни разу не ворочался в кровати, не сбрасывал на пол одеяло, не сбивал простыню. Каждый на своем веку хоть сотню раз да бормотал во сне. Кто просто бормочет, снобродит легко. А кто сначала бормочет, а потом спускается с кровати и идет по своим делам, снобродит тяжело. Человек живет на свете, стачивает сердце, каждый на своем веку хоть пару раз да снобродил, кто легко, а кто и тяжело.