Когда солнце погасло - Лянькэ Янь - Страница 37

Неужели все правда.

Неужели так все и было.

Почему у меня не выходит написать, как женщина заснула и во сне сознавала, что спит. Как она во сне посреди сна говорила и сносилась с миром, что за сном позади сна.

Янь Лянькэ поднялся на ноги, сделал круг по двору. Обошел толпу, не переставая говорить и шагать. На щеках его дрожал возбужденный румянец. В темноте румянец напоминал кусок мокрого красного шелка, что прилепился к его лицу. Кусок красного шелка, отливавший в ночи черным атласом.

— Я нашел новый сюжет. Новый сюжет, теперь я знаю, о чем писать. Больше никто не скажет, что я исписался. Никто не скажет, что мое солнце закатилось. Ха-ха-ха. — Он смеялся, смеялся глупым смехом. — Теперь вдохновение сыплется на меня, как дождь с неба. Дует на меня сквозняком. Матушка. Сестрица. Уходите, я пойду на дамбу, пойду в свою мастерскую. Если не запишу все на бумаге, к утру сюжет встанет на цыпочки и убежит, словно его ветром сдуло.

Уходите, я пойду на дамбу и буду писать.

Уходите, я буду писать.

Только ступайте и говорите потише, чтобы меня не разбудить. Если разбудите, сюжет сбежит. Вдохновение сбежит. И мне снова придется без толку биться головой о стену. А во сне хорошо. Правда хорошо. Сон все равно как солнечный свет и дождь, что льется на землю. Сон приходит, и зерна прорастают. Сон становится крепче, и всходы созревают. И настает время собирать урожай, засыпать зерно в амбары. Пока сон не ушел, мне надо писать. А вы ступайте.

Так он ходил без умолку, засыпая все крепче, рассуждая все тише. Сделал несколько кругов по двору и снова бросился искать свои книги. Искать писчую бумагу, карандаши и ручки. Жидкий клей и ножнички, без которых он не мог обойтись, когда писал и правил рукопись. Наконец последние ясные звуки превратились в невнятное бормотание. Все его слова будто размыло. И хлопающий крыльями нос стал понемногу успокаиваться и затихать. И вытаращенные глаза прикрылись, словно веки поползли вниз от усталости. Но в прикрытых глазах читалась сосредоточенность, перелившаяся туда со снобродного лица. И стало ее только больше. Словно Янь Лянькэ уже сидел за столом, буравя глазами пустую бумагу.

Все затихли. Уставились на Янь Лянькэ, который собрался уходить, но велел всем уйти.

— Давайте его умоем, — сказал один из соседей, но мать Янь Лянькэ перехватила его руку. Отняла мокрое полотенце. Отодвинула соседа в сторону Отодвинула в сторону дочь с зятем. Подошла к Янь Лянькэ, встала перед ним, вгляделась в его лицо, Долго глядела в его лицо, словно вдруг выучилась грамоте и смогла прочесть написанную на нем книгу.

— Все равно будешь писать.

Он кивнул.

— Нешто правда, что без писаний у тебя в груди и во всем теле хворь заводится.

Он кивнул.

— Нешто простая жизнь тебе хуже смерти, нешто помрешь ты без своих писаний. — Голос матери вдруг возвысился и потяжелел.

Он не пошевелился. Словно долго обдумывал ответ. А после медленно и веско кивнул матери. Как человек, который на месте казни выбирает, умереть ему перепиленным веревкой или от тысячи усекновений. Все молчали. Все стояли, затопленные светом, словно водой. Небо оставалось тусклым. Ночь оставалась тусклой. Лицо Янь Лянькэ оставалось тусклым и убежденным, как у человека средних лет, который многое успел повидать. Одна книга выпала у него из рук, и он наклонился, чтобы поднять. Не знаю, когда я оказался у них во дворе. Миска с кофейным отваром давно остыла. И кофейный запах почти пропал, словно у меня в руках миска с обычной мучной болтушкой. Сначала я стоял у ворот Янь Лянькэ и слушал. Но потом, сам не знаю как, с миской в руках оказался в воротах. Сначала я стоял в воротах и смотрел. Но потом, сам не знаю как, оказался во дворе. Сначала я стоял посреди ночного двора Яней, смотрел и слушал. Но потом, сам не знаю как, поставил миску на землю, уселся на корточки, чтобы удобнее было слушать и смотреть. Как, сам не знаю кто, рассказал мне обо всем, что случилось в Гаотяне до моего рождения. Что случилось в мире. Что случилось в доме Яней. Я глупый, поэтому много всего забываю. Сам себя забываю. Вот и забыл, что принес Янь Лянькэ миску бодрящего кофейного отвара. Заслушался рассказом про Бородатого Ма и словно очутился в одной из книг Янь Лянькэ. Увидел, как Янь Лянькэ шагает из яви в сон, из яви в снобродство, и меня будто заперли в темном чулане. Мать Янь Лянькэ долго смотрела на своего сына, тысячу лет, десять тысяч лет.

— Не будите его. Пусть остается во сне, — сказала она людям. И люди застыли на местах, будто деревянные куклы, что смотрят представление в кукольном театре. — Он говорит, что с ума сойдет, что помрет без своих писании, а коли так, пускай пишет. Помрет за письменным столом и сам не узнает, будет думать, что живой. — Пока матушка Янь говорила, на щеках ее блестели слезы, словно дождевые капли, оросившие пустошь. — Коли он такой, что теперь поделаешь. Коли он живой все равно как мертвый. И только мертвым становится как живой. — Потом она оглядела сына, оглядела ночное небо, оглядела двор, людей во дворе и сказала ровно и веско:

— Не будите его, пускай остается во сне. — А после оглядела сына с головы до ног и с ног до головы. — Ступай. Сестра с зятем проводят тебя на дамбу.

Янь Лянькэ молча раскинул мозгами посреди своего сна, словно уже успел проснуться.

— Не надо меня провожать Провожатые меня разбудят. Разбудят, и сюжеты разбегутся. Разлетятся. И вдохновение исчезнет. Снова будет нечего писать, и жизнь пойдет такая, что хуже смерти.

А потом. А потом он во сие стал таким, будто уже проснулся. Будто сейчас не ночь, а белый день. Посмотрел на мать. Посмотрел на сестру, на зятя, на соседей. Взял свои вещи и пошел.

— Ступайте по домам.

Так он сказал, но сам первым поднялся по ступеням и вышел за ворота в ночь, вышел в переулок, и шаги его были вроде стука деревянного молотка по чему-то мягкому и пустому. И качался на ходу он спокойно и мерно. Мерно, словно под порывами ветра. Так и ушел, качаясь в своем сне. А мать с сестрой стояли за воротами и смотрели ему вслед, словно смотрят вслед сновидению, посреди которого качается на ветру речная ива.

И он ушел.

Ночь опускалась все глубже и глубже.

И люди молились, скорее бы рассвело, скорее бы рассвело, вот рассветет, и все наладится. И все снова станет как прежде, все станет как было, жизнь вернется в свою колею.

Я проводил Янь Лянькэ к его дому на дамбе. Я сам так захотел.

Его родные сказали, ты росточка маленького и шагаешь тихо, ты его не разбудишь, так что ступай проводи дядюшку Яня на дамбу. И наказали не заговаривать с ним дорогой, не будить. Но я все равно заговорил. Не удержался и заговорил. Он шагал впереди на нетвердых ногах, словно не видел дороги, и поминутно проваливался в рытвины. Провалится в рытвину, качнется всем телом. Но не просыпается. Только говорит, здесь рытвина, и шагает дальше нетвердой походкой. Шагает и шагает, потом споткнется на кирпиче или камне. Споткнется, вскинет ушибленную ногу, потрясет ею немного, поохает и идет себе дальше. Я шел за ним по пятам, словно ягненок за взрослым бараном. Если он оступался или запинался, подхватывал его под локоть. Потом отпускал и возвращался на свое место. Мы шагали по гаотяньским переулкам, словно по тоннелю на дамбе. И вышли на широкую и ровную улицу, будто на площадь. Людей на главном перекрестке теперь не было. Остались только печки с кастрюлями, в которых заваривали чай и кофе. Только чайный запах и кофейный аромат.

Люди разошлись.

Люди выпили чаю с реальгаром, выпили кофейного отвара и разошлись по домам, никто больше не клевал носом, никто не снобродил. На улице мелькали последние тени с кастрюлями, слышались их шаги. Обычные ночные шаги. Мне захотелось отыскать глазами еще хоть одного или двух снобродов, кроме бредущего впереди Янь Лянькэ. Но на улицах Гаотяня осталась только тишина и фонарный свет, а снобродов совсем не осталось. Иногда в переулках слышались крики. Но не такие крики, как если человека режут и убивают. А такие крики, как если из мглистой черноты вдруг выскочит кошка или собака.