Когда солнце погасло - Лянькэ Янь - Страница 32

Сановник встал с колен. Поднял взор на императора. Потом оглянулся и окинул глазами ровные ряды сановников и полководцев в тронном зале.

— Нынешним летом подданные Поднебесной, осененные милостью государя императора, радуются богатому урожаю на землях, что раскинулись на десять тысяч ли вокруг. Колосья пшеницы выросли величиною с метелки проса. Но из Канцелярии небесных знамений передали срочную весть, будто бы через три дня на землю обрушится страшный ливень, который продлится по меньшей мере две или четыре недели и затопит многие земли в Поднебесной, и ежели не убрать хлеб сейчас, урожай сгниет на корню, а зимою наступит голод, и народ погрузится в пучину бедствий. Канцелярия небесных знамений возвестила, что ныне государство наше процветает, а народ живет в мире и благоденствии, однако за благоденствием и процветанием таится опасность огромного бедствия. Государь император прозорлив, словно небожитель, и видит опасность, когда опасность еще не обнаружилась, а стало быть, государю следует немедля отдать высочайшее повеление, чтобы весь народ Поднебесной убирал урожай днем и ночью без сна и отдыха, набивал зерном житницы и амбары, а после принимал меры от дождей и паводков, сооружал плотины, насыпал дамбы, укреплял жилища, дабы бедствие не застало людей врасплох, дабы народ Поднебесной не оказался снова ввергнут в пучину несчастий, дабы в Поднебесной не случилось бунта и беспорядков. Уповаю, что государь примет к сведению слова недостойного.

Договорив, глава ведомства гражданской администрации снова взмахнул рукавами, склонился в церемонном поклоне и украдкой вскинул глаза на государя главу управы. Чело государя изображало неудовольствие, но сказать государь ничего не сказал, только зевнул, словно давно утомился и слушал доклад вполуха. Тогда глава ведомства нарисовал на своем лице жертвенную прямоту и готовность сложить голову, увещевая государя во имя блага Поднебесной. Но в эту секунду, ровно в эту секунду — совсем как в театре, — развязка отложилась и сюжет сделал внезапный поворот. В зал вбежал запыхавшийся стражник, встал перед императором и сановниками, тряхнул рукавами, поклонился и немедля приступил к докладу:

— Государь император, к дворцу прорвались двое смутьянов, недостойный не сумел их остановить, смутьяны говорят, что хотят видеть государя главу управы. Говорят, что крестьяне за городской стеной собрали богатый урожай, но ночь напролет жали пшеницу и сделались вроде снобродов. А в городе нашлись злодеи, что учиняют разбои, грабят и убивают городской люд, пока тот крепко спит или снобродит, сморенный усталостью. Словом, в Поднебесной большая смута, и правлению государя императора приходит конец. Прошу государя императора приказать, пускать сюда смутьянов или не пускать.

Глава управы устремил взор на дворцового стража:

— Ты верно знаешь, что они смутьяны.

Страж потер заспанные глаза:

— Верно знаю. Это отец с сыном из похоронной лавки, которые венками торгуют. Которые мертвые деньги продают за живые.

Государь отвел взгляд от лица дворцового стража. Остановил взгляд на главе ведомства гражданской администрации, который докладывал о потаенной опасности. Окатил главу ведомства холодом. Едва заметно хмыкнул. И наконец согрел своим теплом командующего войсками пограничных районов, замначальника военного комиссариата Ли Чуана.

— Командующий, тебе удалось дать отпор внешним врагам Поднебесной, теперь помоги обуздать врагов внутренних. Ступай за пределы дворца и, коли встретишь какого смутьяна или бунтовщика, что не выказывает почтения государю и возводит клевету, будто в Поднебесной смута, казни его без лишних разговоров.

Услышав приказ, командующий Ли вздрогнул. Обвел глазами сановников и полководцев. И вышел из дворца следом за стражником.

Замначальнику военного комиссариата перевалило за тридцать, на своем посту он отвечал за укрепление общественного порядка, рассмотрение жалоб и прошений. Больше десяти лет служил в военном комиссариате. Почивал на хворосте и вкушал желчь, целыми днями заискивал и пресмыкался, но по службе так и не продвинулся. А теперь удача ему улыбнулась. И он широким шагом вышел за ворота управы.

Управа помещалась в тихом месте. В северо-восточных кварталах. И серые каменные львы у ворот, изваянные еще во времена Республики, стояли на месте. И сторожевые башни по четырем углам тоже стояли на месте. Тихие и безмолвные. Словно декорации. И серая каменная лестница о шести cry пенях стояла на месте. Над головой проплывали облака. На землю ложились тени. Все фонари на городских улицах погасли. Но фонари у ворот управы по-прежнему горели. Горели целую ночь напролет, потому что городская управа это вам не деревенская улица. Потому что присутствие это вам не деревенская лачуга. Мы с отцом шли на свет. Мы с отцом пришли к воротам управы, к воротам Запретного города. Мы с отцом стояли у ворот управы и ждали, когда вернется стражник, убежавший к государю с докладом, но тут сзади кто-то подошел.

Заснобродивший старик с жухлыми волосами и беззубым ртом, который, когда был закрыт, напоминал вырытую посреди лица яму, а разевался намного шире, чем разеваются рты у обычных людей. Звали старика Гао Бинчэнем, он добывал себе пропитание жалобами и прошениями. Было ему семьдесят два года, и последние восемнадцать лет он ходил к начальству подавать прошения. Только закончатся деньги, он идет подавать прошение. Управа даст ему немного денег, он успокоится. Потом деньги кончатся, и Гао Бинчэнь снова приходит с прошением, чтобы управа выделила ему риса с мукой. Гао Бинчэнь один возмущал мир и спокойствие в городе, кроме него никто больше не подавал прошений и жалоб. А он подавал прошения из месяца в месяц и из года в год. Его сын погиб на заводе в уездном центре. Но руководство завода говорило, что сын Гао Бинчэня умер от болезни. Завод отказался платить компенсацию, и с тех пор Гао Бинчэнь жаловался на обиду. У старика не осталось кормильца, вот он и жаловался на обиду. И мы с отцом решили, что в ночь большого снобродства он опять будет кричать об обиде, подавать прошения и жалобы, но Гао Бинчэнь подошел к воротам управы, и в свете фонарей я увидел, как он моргает желтыми мутными подслеповатыми глазами и без умолку бормочет путаные и ясные слова. Слова ясные и путаные. И лицо его светится грязно-желтой улыбкой.

— Больше я прошений подавать не буду, больше не буду. Больше я прошений подавать не буду, мне теперь прошения ни к чему.

Так он бормотал, и на лице его громоздилась улыбка. А когда мой отец спросил, почему он больше не будет подавать прошений, из ворот вышел Ли Чуан, которому было поручено дать отпор внешним врагам и обуздать врагов внутренних. Ли Чуан, облаченный в театральный костюм полководца, шагал грозно. А говорил сквозь сон. Он выступил за ворота управы, остановился на каменных ступенях, устремил взор на нас с отцом и не успел заговорить, как старик Гао сделал шаг вперед.

— Заместитель Ли, больше я прошений подавать не буду. Заместитель Ли, я вам с главой управы вот что хотел сказать, раньше вы все спрашивали, куда я так быстро деньги трачу, которые вы мне даете. А я сам не знал, куда их так быстро трачу. Вроде прячу под подушку, потом неделя проходит, смотрю — нет денег. И приходится снова подавать прошение, деньги клянчить. Но сегодня ночью, сегодня ночью я заснул и увидел сон. И увидел, что спрятал деньги, которые вы мне давали, в дупле хурмы на заднем дворе, чтобы не потерялись. Пошел туда проверить. Сунул руку и вытащил тридцать тысяч. Пошел к другому дуплу. Сунул руку, вытащил еще двадцать тысяч. Пошел искать в стене у кровати. Под кирпичами у стены. И угадай, сколько нашел. Сто двадцать три тысячи восемьсот юаней.

Сто двадцать три тысячи восемьсот юаней, теперь мне прошения ни к чему. Денег до конца жизни хватит. И на еду хватит, и на похороны. Заместитель Ли, я пришел сказать, что больше не буду подавать прошений. Бей меня до смерти, все равно не буду.

Ночь кипела сухостью и жаром. Старик Гао кипел радостью и волнением. Фонари лили яркий и желтый свет, словно вторя стариковому смеху. Не переставая говорить и смеяться, старик Гао поднялся по лестнице. Поднялся к Ли Чуану и все повторял — сто двадцать три тысячи восемьсот юаней. Сто двадцать три тысячи восемьсот юаней. Но стоило старику Гао поравняться с Ли Чуаном, как тот преградил ему путь. Преградил путь, и мы с отцом услышали слова, которые Ли Чуан выцедил из своего рта.