Когда солнце погасло - Лянькэ Янь - Страница 2

Бо-ги. Человечьи боги. Молю, сохраните нашу деревню. Сохраните наш город. Сохраните писателя Янь Лянькэ. Я читал его книги. Мы соседи, поэтому я читаю книги, которые он пишет и посылает из мира домой, «Стечение времени», «Горше воды», «Ленинские поцелуи», «Начало шестого»[5].

«Сын деревни Динчжуан», «Чертовокнижие»[6] и еще другие. Я все их прочитал, все проглотил. Должен вам честно сказать, читать его книги — все равно как жевать глазами сухую траву на зимнем пустыре. Как глотать испорченные, гнилые, мертвые паданцы. Но других книг у меня нет, вот я и радуюсь сухим паданцам и мертвой траве. Кто виноват, что я такой глупый. Кто виноват, что голова у меня туго соображает. Кто виноват, что я кончил начальную школу и теперь целыми днями не могу найти себе занятия. Все-таки его книги написаны иероглифами. А я хоть и глупый, но люблю иероглифы. Так люблю, что даже «Тысячелетний календарь» несколько раз прочел от корки до корки. Наизусть выучил все земные стволы и небесные ветви[7].

В начале осени дядюшка Янь решил написать книгу о той ночи и снова перебрался в нанятый трехкомнатный дом у водохранилища к югу от города. В трехкомнатный дом с отдельным двором. Закрыл себя там, как в тюрьме. Просидел он в том доме целых два месяца, но даже начала истории не написал, только разбил чернильницу и забросал пол исписанной бумагой. Не знал, как подступиться к непридуманной истории о той ночи того дня того месяца и года, совсем как я сейчас стою на коленях и не знаю.

Он отчаялся писать.

Отчаялся жить и не рассказывать истории. Однажды я видел, как он грызет ручку — ручка заживо треснула и раскрошилась у него во рту, и на зубах у него захрустело, и он выплюнул пластиковую крошку на письменный стол и принялся биться головой о стену, точно у него до смерти раскалывается голова. И еще стукнул себя кулаком по груди, точно хочет выбить оттуда всю кровь. И слезы гроздьями винограда повисли на его щеках, но вдохновение все равно не летело к нему навстречу, как не летит дохлый воробей.

Тогда раз в несколько дней я приходил к заброшенному крематорию искать Цзюаньцзы. Заодно навещал дядюшку Янь Лянькэ, относил ему овощей и лапши. Фруктов, масла и соли. И брал у него новые книжки. Но в тот день я принес ему шпината и соевого соуса, а он стоял в дверях, смотрел на горный склон, на гладь водохранилища, и лицо его было глухим, как кирпич, вынутый из старой стены.

— Отнеси все в дом.

Сказал, не глядя на меня, и голос его звучал тихо, словно пыль, упавшая с кирпича. Пыль, повисшая в воздухе. Я прошел в дом, поставил пакет с едой у него на кухне. Потом заглянул в южную комнату, где он спит и сочиняет истории, хотел взять себе «Чертовокнижие» и увидел, что серый кирпичный пол заплеван комками исписанной бумаги, словно мокротой умирающего. И вот тогда я понял, что он исписался. Что в голове у него пересохло. И ничего не пишется. Что сердце его смутилось и хочет умереть. Я растерянно вышел из комнаты и в самом деле увидел, как он шагает к воде. Словно призрак к своей могиле. И вот тогда я решил, что пройду пятьдесят шесть петляющих ли[8] и взойду на самую высокую гору хребта Фунюшань ради нашей деревни. Ради города. Ради нашей земли и людей, что живут на земле, и ради дядюшки Яня, ради Янь Лянькэ, расскажу вам, что случилось тем вечером и той ночью. Прошу вас — боги — сохраните нашу деревню, город и людей. Сохраните день и ночь. Сохраните кошек и собак. Сохраните писателя Янь Лянькэ, у которого сломались все перья и высохли все чернила. Пошлите ему вдохновение и просветление. Пошлите ему столько небесной бумаги и небесных чернил, чтобы вовек не истратить. Чтобы он мог писать и жить дальше. Чтобы он в три счета написал свою книжку «Человечья ночь», и чтобы все мои родные в той книжке были хорошими.

А теперь откуда начать.

Отсюда и начну.

Был шестой лунный и седьмой солнечный месяц, самая жаркая летняя пора, а шестого числа шестого лунного месяца жара стояла такая, что у земли трескались кости и выламывались суставы. Все волоски на земной коже превратились в золу. Ветви засохли, листья опали. Цветы завяли, плоды облетели. С деревьев крошечными мумиями падали гусеницы — падали и на лету обращались в пыль.

Ехала машина по дороге, лопнуло у машины колесо. И машина, вывернув шею, покатилась к лопнувшему колесу. В деревне почти не держали быков и лошадей. Все работали на тракторах. Богатые в страду пригоняли к полю машины. Но вот чья-то машина застряла у края поля с лопнувшим колесом, а за ней выстроились старые грузовые развалюхи. Тракторы, от которых горячо пахло красной краской. Телеги, запряженные лошадьми или быками. А чаще люди надеялись на свои силы и плечи, увязывали пшеницу в снопы и тащили коромыслами на гумно. И толпа выстроилась на дороге, словно жадная змея, разинувшая пасть на слона. И случился затор. И случилась ругань, случилась драка.

Кого-то даже забили насмерть. И не одного.

Шестым вечером шестой луны многие люди умерли от жары, и в нашем ритуальном магазине НОВЫЙ МИР раскупили все погребальные платья. И все старые товары, всю старую утварь, которая столько лет пылилась на полках, что едва не зачервивела, тоже раскупили.

И венки закончились.

И деньги из фольги, ни монетки не осталось.

И бумажные отроки[9]. И белая бумага, и желтая бумага, и терновые прутья. И золотые урны из папье-маше, и серебряные сосуды на бамбуковом каркасе. И золотые горы, и серебряные горы, и золотые кони, и серебряные кони. Ритуальные деньги во всем доме, во всем мире возвышались горой, словно выручка в банке. И белый скакун топтал копытами черные волосы маленького служки. А синий дракон лежал, придавленный яшмовыми девами. Всего пару дней назад вы ушли бы из нашего магазина — магазина ритуальных товаров под названием НОВЫЙ МИР, пораженные разнообразием загробной утвари. Но теперь все вывернулось наоборот. Под конец шестого дня шестой луны дела у нашего магазина пошли в гору. Все товары раскупили, не успели мы глазом моргнуть. Как вкладчики забирают деньги из банков, прослышав, что цены скоро взлетят к небесам. И в банке становится пусто. Люди уносят оттуда все деньги, даже старые и просроченные. Идут с деньгами в магазины и выгребают все товары с полок.

Пришел вечер.

Пришел вечер, обернутый душной жарой. Сквозняка не осталось даже на перекрестках. Все стены и столбы были оклеены и облеплены запахом жженой золы. Мир до того иссох, что почти умирал. И сердца у людей до того иссохли, что почти умирали.

Была страда, и люди устали до самого предела. До самого края. Один вышел на поле убирать пшеницу и заснул. Другой вышел на гумно провеивать зерно и заснул. Пшеница родилась хорошая. Зерна пухлые, точно бобы. Такие пухлые, что того и гляди треснут и наружу посыплется мука. Польется мука. Золотые колосья падали на дорогу, цеплялись за ноги, рассыпались зернами. В прогнозе погоды сказали, что через три дня начнется гроза. Пойдут затяжные дожди. Сказали, кто не успеет убрать пшеницу, у того вся пшеница сгниет на корню.

И люди помчались на поле.

Помчались на поле, помчались на гумно.

Все серпы в деревне трудились, не зная покоя. Точильные камни сгорбились от натуги, сорвали спины. На поле и под небом повсюду толпились люди. Повсюду голоса. На гумне и в целом мире повсюду толпились люди. Повсюду голоса. Голоса бились с голосами. Коромысла бросались в драку, задев друг друга плечами. Один сосед подрался с другим за очередь на молотилку. Третий дядюшка подрался с пятым дядюшкой за каменный каток для обмолота.