Казачонок 1860. Том 1 (СИ) - Насоновский Сергей - Страница 7

Я сидел у костра, разглядывая свою левую руку. Шрамы были еще отчетливо видны, но они затягивались невероятно быстро. Я сжимал и разжимал кулак — рука слушалась, хоть и с некоторой скованностью.

— Что за черт? — шептал я, глядя на три точки на запястье. Они, казалось, пульсировали в такт биения моего сердца. — Это… это ты, дед? Твое наследство?

Никакого другого объяснения у меня не было. Организм Гришки, пусть и жилистый, не мог так легко справиться с ранами. Выходит, кроме сундука, на мне еще как на собаке все заживает!

Еще через несколько дней я понял, что тянуть дальше некуда. Припасы, добытые охотой, были скудны, а сил уже достаточно, чтобы идти. Я собрал свое нехитрое хозяйство в сундук, потушил костер и, в последний раз оглядев пещеру, вышел.

Шел по лесу, уверенно ступая по земле босыми ногами. Я ориентировался по солнцу и смутным воспоминаниям Гришки, пытаясь выйти на ту самую дорогу, по которой он ехал с отцом.

И вот, наконец, лес начал редеть. Сквозь стволы деревьев показалась полоса утрамбованной земли. Я вышел на обочину и замер. Передо мной лежал тот самый тракт из Георгиевска в Пятигорск. Убитая, пыльная, но это была дорога. Цивилизация, твою дивизию. Осталось преодолеть дорогу домой. А каким он будет, этот дом, мы еще поглядим…

Стоял у края дороги и смотрел, улыбаясь. Обычная убитая грунтовка, вся в колдобинах и следах тележных колес, а для меня сейчас — путь к спасению. Лес остался позади — там же страх, собаки и ночи в пещере. Впереди меня ждал Пятигорск. А там уж и до станицы, глядишь, доберусь.

Повернулся лицом на восток, туда, где по обрывкам памяти Гришки должен был быть город, и пошел по обочине. Босиком-то идти — то еще удовольствие. Солнце припекало вовсю, пыль поднималась из-под пят. Каждое движение все еще отзывалось болью, но это была уже не та дикая боль, а тупая, которую можно было и перетерпеть. Тело заживало слишком быстро, и мысли об этом периодически донимали.

Сзади послышался скрип и цокот копыт, из-за поворота показалась телега. Запряжена была одной тощей клячей, а на облучке, посасывая трубку, восседал старик в выцветшем зипуне и мохнатой папахе.

С одной стороны — первая живая душа за много дней. С другой — любой человек сейчас был потенциальной угрозой. Но отступать в лес смысла не было. Остановился, давая телеге приблизиться.

Старик поравнялся со мной, прикрыл один глаз от солнца и внимательно, без суеты, меня оглядел. Вид у меня был тот еще: оборванный пацаненок в грязных портках, босой, исцарапанный, с перевязанной тряпьем рукой.

— Здрав будь, дедушка, в Пятигорск добираюсь! Сам из станицы Волынской.

Старик хмыкнул, вынул изо рта трубку и сплюнул в пыль.

— Поздорову, болезный, — пробасил он. — Пошто это ты, паренек, тут один шатаешься?

— По несчастью, один в дороге остался.

— Волынская? — старик нахмурил свои седые, кустистые брови. — Опасно, парень. Один-то. Нонче народ по трактам лихой похаживает, да и зверье не спит.

— Знаю уж, дедушка! — усмехнулся я, машинально потирая затянувшиеся шрамы на руке. — И от зверья, и от лихих людей уже натерпелся вдоволь.

Старик помолчал, снова меня оценивая взглядом.

— Ладно! — крякнул он. — Садись, подвезу. Мне как раз верст десять в ту сторону. До развилки довезу, а там уж сворачивать надобно будет.

Облегчение волной хлынуло на меня. Десять верст! На телеге, даже такой кособокой и медленной, это был настоящий подарок судьбы.

— Спасибо, дедушка! Очень выручили! — не сдержался я, и радость в голосе прозвучала по-настоящему, по-мальчишечьи.

Забрался на телегу, устроился на жестких досках рядом со стариком. Кляча фыркнула и с неохотой тронулась с места, телега снова заскрипела, закачалась, входя в свой привычный, укачивающий ритм.

Ехали молча. Солнце поднялось выше, пекло нещадно. Я с наслаждением чувствовал, как ветерок обдувает разгоряченное лицо. Дорога тянулась вперед, пыльная и, казалось, бесконечная. По сторонам поля, перемежающиеся с перелесками.

Примерно через час старик крякнул и потянулся за холщовой торбой, лежавшей у него под ногами.

— Поснедать, что ли, пора, — сказал он не то мне, не то себе. — А то солнце высоко, пора и подкрепиться.

Достал краюху подового хлеба, завернутую в тряпицу, и луковицу. Разломил хлеб и подал мне половину. Из другой тряпицы достал небольшой кусок соленого сала.

— На, подкрепись, паря. Небось, оголодал изрядно. Извиняй, досыта накормить нонче нечем.

У меня в сундуке лежали остатки вяленого зайца и пара кореньев, но демонстрировать свою способность доставать еду из ниоткуда я не собирался. Да и старикова щедрость тронула до глубины души.

— Спасибо, дедушка, — сказал я тихо, принимая угощение. — Очень кстати.

Ели молча, запивали теплой водой из деревянной фляги. Хлеб был черствым, грубым, а сало лежалым, но сейчас казалось, что это самая вкусная еда на свете.

— Как звать-то тебя, болезный? — спросил старик, доедая луковицу.

— Григорий, — ответил я почти не задумываясь.

— Ну, Гришенька, — сказал он, закуривая снова свою вечную трубку. — Держись, казачонок! Доберешься до станицы, не переживай. Наш брат крепок, как лоза: гнется, да не ломается.

Он говорил это с такой уверенностью, что мне и самому на мгновение показалось — все будет хорошо. Мы ехали дальше под мерный скрип колес, в облаке пыли, и дорога, медленно, но верно, вела меня домой к новой жизни.

Через версту старик снова раскурил свою вонючую трубку. Дым, едкий и крепкий, щекотал ноздри, но был куда приятнее запаха гнили и собственной крови, который преследовал меня последние дни.

— Если не секрет, дедушка, — начал я осторожно, — в Георгиевск по каким делам изволили ехать? Торговым или казенным?

Старик хмыкнул, выпустив струйку дыма.

— Какая уж там казна, парень. По своим ведомо. Сноха с малыми ребятками там живет, сын-то мой, царство ему небесное, прошлой осенью под Шали полег. Вот и возим им, по мере сил, что выходит, тем и помогаем. Муки мешок, сала шматок, яблок из сада — все, чем богаты.

— Сочувствую, дедушка, — тихо сказал я, и это была не просто вежливость. Слишком много видел сам, чтобы не понимать.

— Что ж поделать, Гриша, — вздохнул старик. — Воля Господня. Наше казачье дело — краю ждать у своего порога. Мой Микита свой край нашел, а нам жить да хозяйство тянуть. Нонче жизнь вовсе лихая пошла.

— Это как? — насторожился я.

— Да как… — Он помолчал, собираясь с мыслями. — Нонче, паря, народ злой пошел, беглых варнаков много стало. И у горцев голодно, они опять же в набеги чаще стали хаживать.

— Знакомо. — Мрачно подумал я, вспоминая свою старую жизнь.

Он говорил спокойно, без надрыва, в его словах была усталость. Это реальность, в которой мне предстояло жить.

— А власти? Армия как же? — не удержался я.

Старик снова сплюнул, на этот раз с какой-то горькой усмешкой.

— Армия… Армия большая, для сурьезных делов. А эти шавки, что по оврагам шныряют… Это наша доля казачья. Самим свои станицы оборонять надобно. Поговаривают какие-то изменения грядут в службе, уж не знаю, что там будет и как. Я-то уже давно как не реестровый. Штаб нонче всей Кавказской линии в Ставрополе, и не все им оттуда видать, что здесь деется. Наказным атаманом уже почитай лет пять Рудзевич Николай Александрович, так-то он за порядком блюдет. Разъезды конные чаще стали вдоль границы хаживать. Помогает, не спорю, но не везде же они успевают. Прорываются басурмане, один черт. Вон, в станице Бекешевской, на позапрошлой неделе семью одну почитай всю вырезали подчистую. Старого казака Ефима на колодец подвесили, бабу с детьми… — Он резко оборвал и махнул рукой. — Нечего тебе, парень, такое слушать. Ты и так… видал лиха…

Я молча кивнул, глядя на его жилистые, исчерченные морщинами руки, сжимавшие вожжи. Эти руки держали и соху, и шашку. Это был настоящий казак. Та самая «лоза», что гнется, но не ломается.