Казачонок 1860. Том 1 (СИ) - Насоновский Сергей - Страница 6

Побрел против течения — вода доходила до колен. Каждый шаг давался с огромным трудом, босые ноги засасывало, тело ломило от усталости. Но я шел, слушая, как крики позади стали немного отдаляться.

Минут через двадцать изнурительной ходьбы, ручей внезапно расширился, влившись в небольшое, но глубокое лесное озерцо, похожее на старицу, если я при свете луны правильно понял. Вода здесь была почти черной, неподвижной и, как оказалось, еще более холодной. Видать, ключи на дне бьют. Берега поросли густым, почти непролазным камышом и тростником. Это было лучшее укрытие сейчас.

Я зашел в озеро по грудь. Боли от ран на спине и руке вновь вернулись, когда холодная вода добралась до них. Я пробирался к густому участку камышей, раздвигая стебли.

И тут до меня донесся уже четкий, разборчивый крик. Возможно, это голос того самого ублюдка Прохора.

— Он где-то тут! Не мог далеко уйти! След вел к ручью!

Лихорадочно оглядевшись, я заметил у самой кромки воды сухой стебель тростника, толщиной почти в палец и длиной с мою руку. Отломил его и, глянув внутрь, улыбнулся — он был полый. Получилась кривая, но более-менее целая трубка.

С последними силами я нырнул в самую гущу камышей, нащупал ногами илистое дно и присел, практически лег на спину, чтобы вода сомкнулась над головой с трубкой во рту. Сделал первый глоток воздуха.

До меня долетали отдельные голоса ублюдков:

— Куда он, черт возьми, делся?

— След обрывается у воды. Может, утонул, Прохор?

— Может, и утонул. А может, хитрит. Осмотри камыши!

Я замер, перестав дышать. Потом, боясь шума, сделал маленький вдох через трубку.

Послышался всплеск. Кто-то зашел в воду недалеко от меня. Свет горящего факела пробивался через воду.

— Ничего не вижу! Тут тина одна!

Я вжался в ил, чувствуя, как по моей спине, прямо по свежим ранам, проползла какая-то водяная тварь. Меня трясло от холода и напряжения. Мысль, снова попытаться затолкать кого-нибудь в сундук, мелькнула и погасла — не было уверенности, что сработает.

Он приблизился. Я видел смутные очертания ног в воде, в паре метров от себя в отсвете факела. Еще секунда — и он наткнется на меня.

— Прохор! — крикнул кто-то с берега. — Смотри, тут кровь на осоке! Кажется, он дальше пошел, вдоль берега!

Ноги в воде замерли.

— Ты уверен?

— Да вон, сам погляди!

Тень отступила. Послышались шаги, удаляющиеся вдоль кромки озера, в воде стало опять темно. Они пошли по ложному следу. Возможно, это была кровь от моей руки, капнувшая, когда я пробирался в камыши. А может, просто повезло.

Дождался, когда крики затихнут. Медленно поднял голову из воды. Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь лягушками. Было уже темно, но отсвет луны позволял осмотреться.

Я выполз на берег, сбросил промокший кафтан, заполз под дерево. Сил больше не осталось ни на что. Последнее, что успел сделать, — это достать из сундука одеяло, которое тиснул у Семеныча в коморке. Съежился калачиком на холодной земле, завернувшись в него.

Я очнулся еще до рассвета от того, что все тело выло от боли. Холод добрался до костей сквозь мокрое одеяло, мышцы болели, а рука, которую схватил пес, горела. Голова была тяжелой, ватной.

— Черт… — прохрипел я, с трудом разжимая слипшиеся веки. — Жить здесь вообще кто-нибудь собирается⁈

Но инстинкты оказались сильнее и сквозь боль и отчаяние пробивалась простая, животная потребность. «ЖРАТЬ!». Я помнил это ощущение голода еще со времен учебки. Организм, истративший все ресурсы, требовал топлива.

Собрав волю в кулак, я вызвал перед глазами сундук. Кастрюля с остывшими щами стояла там, как и прежде, рядом с караваем и бужениной. Я достал ее, чуть не уронив от слабости. Ложки, черт возьми, не было. Видимо я ее выронил, когда ключница бросила в меня сбитень.

Да и хрен с ней! Я с жадностью, какой не было даже в голодные девяностые, сунул руку в холодную жижу, вытащил комок капусты с куском картошки и затолкал его в рот. Потом откусил буженины и хлеба. Ел, чавкая и давясь, хлебая прямо через край кастрюли, проливая часть на себя. Это выглядело не ахти. Но как же давно я этого ждал!

Стало чуть легче. Мир вокруг постепенно переставал плыть, очертания деревьев стали четче. Мысли, до этого медленные, наконец-то начали складываться в более-менее стройные цепочки. Пора было осмотреть «фронт работ». Рука распухла, почернела от синяка, а в двух местах зияли рваные раны, из которых сочилась мутная сукровица. Спина, насколько я мог понять, была просто одним большим кровавым струпом: «Замечательно. Заражение крови, добро пожаловать».

Побрел к озеру, с трудом сняв с себя липкую от крови и грязи рубаху. Холодная вода обожгла раны, заставив скрипеть зубами, но это была необходимая пытка. Я промыл укусы, смывая запекшуюся кровь и грязь. Потом, достал из сундука кухонный нож, что лежал рядом с хлебом, нужно было обжечь лезвие в пламени. Добыть огонь оказалось невероятно сложно, несмотря на кресало и кремень, найденные в сумке Семеныча. Проклятие и уговоры сменяли друг друга, пока наконец тлеющий трут не разгорелся. Первобытная дезинфекция по-походному началась.

Перевязочного материала не было. Пришлось пожертвовать кафтаном. Я отрезал от подола несколько длинных полос. Одной, смоченной в воде, протер раны еще раз. Другую с огромным трудом, помогая себе зубами и дергаясь от боли, кое-как обмотал вокруг распухшей руки. Получилось криво, но кровь вроде остановилась. До спины я просто не дотянулся. Пришлось надеяться на русское авось и крепкий организм Гришки.

Напился из озера, чувствуя, как холодная влага разливается по изможденному телу. Силы понемногу возвращались. Живот был полон, раны, хоть и убого, но обработаны.

Я сидел под елкой, глядя на розовеющее небо сквозь ветви, и впервые за долгое время подумал не о выживании в следующие пять минут, а о том, что делать дальше. Мне нужно хоть немного восстановиться, чтобы хватило сил добраться до станицы. Сначала надо в Пятигорск. Это примерно 40 верст будет. Возможно чуть меньше, ведь Гришка с отцом уже часть пути по тракту прошли. Но пока совершенно не понятно в какую сторону двигаться. От Пятигорска до станицы Волынская считай 2 дня перехода, там тоже около 40–50 верст. Надо тихое место где-то найти, чтобы отлежаться да в себя прийти. Подальше от этого озера, где меня уже искали.

Собрав свои жалкие пожитки в сундук — шашку, ружье Семеныча и одеяло — я побрел вдоль ручья, углубляясь в лес. Шел медленно, прислушиваясь к каждому шороху, но кроме птиц и ветра, ничего не слышал. Преследователи, видимо, отступили, решив, что я либо сдох, либо ушел слишком далеко.

Через пару часов я наткнулся на укрытие — небольшой скальный выступ, под которым зияла темная расщелина, почти пещера. Вход был завешен свисающими корнями. Внутри — сухо, просторно для одного человека и, что главное, не видно снаружи. Это был мой новый дом на ближайшие дни.

Первым делом натаскал сухого мха и устроил себе лежанку поодаль от входа. Потом, превозмогая боль, соорудил несколько примитивных силков на зайца. Ружье я берег на самый крайний случай — выстрел мог мне стоить дорого. А вот силки работали тихо.

Еда была главной проблемой. Буженина и щи кончились на второй день. На третий я поймал тощего зайца. Мясо, жесткое и пахучее я нарезал кусками и варил в своей кастрюле, добавив съедобных кореньев, которые с грехом пополам опознала память Гришки. Получилась на редкость паршивая похлебка, но это была очень нужная мне сейчас горячая пища.

Как-то раз, у ручья, я заметил в прозрачной воде крупного голавля. Потратил полдня, пытаясь поймать его руками, и в конце концов, чертыхаясь, повалил в воду целое дерево, создав запруду. Рыба, оглушенная и дезориентированная, сама выплыла на мелководье.

Дни сливались в однообразную рутину: сон, проверка силков, готовка, уход за ранами. И вот тут началось самое странное.

Я ведь ждал заражения, ждал лихорадки, нагноений, всего того, что должно было прийти после получения таких ран. Я помнил, как в Афгане солдаты гибли от куда меньших царапин. А тут… Сначала спала опухоль на руке. Потом раны, вместо того чтобы гноиться, покрылись розоватой, здоровой пленкой и стали потихоньку стягиваться. Дикая боль в спине, от которой я не мог спать, через неделю сменилась просто ноющей ломотой, а потом и вовсе утихла.