Там, где ломается лед - Дашкова Ольга - Страница 3

Я не спасательный круг. И не жилетка для слез.

Я – фотограф. Я снимаю чужое счастье и ухожу домой. К своей однушке, к коту по имени Кадр, к сериалам и тишине.

Тишина – это хорошо. Тишина – это безопасно. Тишина не бьет.

Снова смех. Невеста обнимает высокого мужчину в темном костюме, того самого, с колонны. Тянется к нему, что-то говорит, бьет по плечу. Он почти улыбается.

Почти.

Брат, как я понимаю. Тот самый Никита, который оплатил этот праздник. Анна упоминала: «Мой брат помешан на контроле, но он самый лучший в мире, вот увидите».

Вижу. Вижу человека, который держит мир на своих плечах и делает вид, что это ничего не стоит. Вижу человека, который разучился быть счастливым. Вижу человека, на которого не стоит смотреть так долго.

Поднимаю камеру. Снимаю их вдвоем – брата и сестру. Ее смех, его напряженные плечи. Ее рука на его локте, его взгляд, чуть мягче, чуть теплее, чем раньше.

Хороший кадр. Настоящий. Он снова смотрит на меня. Через ее голову. Не отпускает. Ухожу в толпу. Прячусь за спинами гостей.

Делаю то, что умею лучше всего. Прятаться.

Свадьба умирает медленно.

Сначала уходят пожилые родственники. Чинно, с поцелуями и пожеланиями. Потом  семейные пары с детьми, которые давно спят на руках. Потом те, кому завтра на работу.

К полуночи остаются самые стойкие: подружки Ани, которые сбросили каблуки и танцуют босиком, Артем с друзьями у бара, какие-то люди, которых я не знаю и знать не хочу.

Я все еще здесь. Бокал давно пуст, поставил его на поднос проходящего мимо официанта час назад и с тех пор просто стою. Руки в карманах. Спина прижата к стене. Наблюдаю.

Жду. Сам не знаю, чего жду. Нет. Знаю.

Она собирает оборудование в дальнем углу зала. Методично, аккуратно: объектив в чехол, чехол в сумку, камера отдельно. Ее движения точны и экономны. Никакой суеты. Она делала это тысячу раз.

Я наблюдаю за ней последние три часа.

Это раздражает. Я не из тех, кто пялится на женщин. Не из тех, кто вообще замечает женщин, последние три года они для меня не существуют. Платья, улыбки, духи, намеки – все это проходит мимо, как фоновый шум.

А эта – не проходит. И я хочу знать почему.

Хочу знать, что она увидела в том снимке. Хочу знать, удалила или нет. Хочу знать, почему она не смутилась под моим взглядом, не отвела глаза, не заулыбалась, как делают все.

Хочу знать и… ненавижу себя за это.

Ноги несут через зал раньше, чем я успеваю принять решение. Тело действует само, голова не успевает возразить. Это непривычно. Я всегда контролирую себя. Всегда. Почти всегда. Блондинка поднимает голову, когда подхожу. Никакого удивления, словно ждала.

– Господин Волжин,– голос низкий, спокойный. Не теплый, не холодный. Нейтральный. Профессиональный.

– Вы знаете, кто я.

– Вы платите за этот праздник. Было бы странно не знать.

Резонно. Останавливаюсь в двух шагах от нее. Ближе, это уже вторжение в личное пространство. Дальше – придется повышать голос. Два шага – идеальная дистанция для разговора, который не должен состояться.

– Снимок. Тот, что вы сделали у колонны.

Она не переспрашивает «какой снимок». Не делает удивленное лицо. Просто смотрит на меня, прямо и спокойно. Глаза серые, с зелеными крапинками у зрачка. Я замечаю это и злюсь на себя за то, что замечаю.

– Я его удалила.

– Нет.

– Простите?– приподнимает бровь. Едва заметно, на миллиметр.

– Вы его не удалили.

– И откуда такая уверенность?

– Потому что я бы не стал его удалять.

Пауза. Она слегка наклоняет голову и разглядывает меня, как интересный экспонат. Мне это не нравится. Я не привык, что разглядывают меня.

– Любопытная логика. Вы всегда проецируете свои решения на других?

– Только когда уверен.

– А вы часто уверены?

– Всегда.

Девушка почти улыбается. Почти – уголок губ дергается, но не поднимается. Она контролирует свое лицо так же, как я контролирую свое. Интересно.

– Хорошо, – застегивает сумку, выпрямляется. – Допустим, я его не удалила. И что?

– Я хочу его увидеть.

– Зачем?

Хороший вопрос. Честный ответ: потому что на этом снимке – моя слабость, а я не люблю, когда мои слабости в чужих руках. Но я не даю честных ответов незнакомым людям.

– Это мое лицо. Имею право.

– Вы были на публичном мероприятии. С юридической точки зрения – не имеете.

– Я не про юридическую сторону.

– А про что?

Она не отступает. Не нервничает. Стоит передо мной, метр шестьдесят пять, может, меньше  и смотрит снизу вверх без тени страха. Как будто я не тот человек, от которого зависят контракты, карьеры, иногда – судьбы.

Как будто я просто человек. Это сбивает с толку.

– Вы всегда такая? – спрашиваю, прежде чем успеваю остановиться.

– Какая?

– Упрямая.

– Вы всегда такой?

– Какой?

– Привыкший получать то, что хотите.

Молчу. Она тоже молчит. Официант проходит мимо, бросает на нас взгляд, отворачивается. Музыка где-то вдалеке сменяется на медленную. Кто-то смеется. Звенит стекло.

Мир продолжает существовать. А я стою перед незнакомой женщиной и не знаю, что сказать дальше. Впервые за много лет – не знаю.

– Снимок, – говорит она вдруг. – Я покажу. Один раз. Здесь. Потом – удалю. При вас.

Она достает камеру из сумки. Щелкает кнопками. Экран загорается. Я смотрю. На снимке – я. Стою у колонны с бокалом в руке. Смотрю на танцующих Аню и Артема. Свет падает сбоку, выхватывая скулу, линию челюсти, морщинку между бровями.

И глаза. Боже, мои глаза. Я не знал, что выгляжу так. Не знал, что боль настолько заметна. Думал, что хорошо ее скрываю за костюмами, за совещаниями, за ледяной вежливостью. Думал, что никто не видит.

Она – увидела.

– Удалите, – говорю хриплым голосом.

– Уверены?

Нет.

– Да.

Долго смотрит на меня. Слишком долго. Потом нажимает кнопку. Экран мигает. «Изображение удалено».

– Готово.

Я должен кивнуть и уйти. Сказать «спасибо» или не сказать ничего. Развернуться, дойти до выхода, сесть в машину, уехать домой. Забыть этот разговор, забыть ее глаза, забыть, как она не отвела взгляд.

Вместо этого я говорю:

– Почему?

– Что – почему?

– Почему вы согласились удалить?

Она убирает камеру в сумку. Закидывает ремень на плечо. Смотрит на меня, и впервые за весь разговор я вижу что-то, кроме профессиональной нейтральности.

– Потому что у каждого есть что-то, что он не хочет показывать,– делает шаг в сторону, обходя меня. – Доброй ночи, господин Волжин.

– Никита.

Зачем я это сказал? Зачем? Она останавливается. Оборачивается.

– Простите?

– Меня зовут Никита.

Пауза. Она разглядывает мое лицо, как будто ищет подвох. Не находит.

– Дина, – отвечает наконец. – Дина Вернер. Но вы, наверное, и так знаете.

Знаю. Из договора. Но слышать это от нее – другое.

– Вы сказали, что удалили снимок.

– Удалила.

– Но вы помните, что на нем.

Она молчит.

– Вы что-то увидели, – продолжаю, сам не понимая, к чему веду. – Что-то, что заставило вас сохранить снимок. Что-то, что заставило вас удалить его при мне, вместо того чтобы отказать. Что вы увидели?

Господи, что я несу? Куда меня несет?

Дина долго смотрит на меня. Серые глаза с зелеными крапинками. В уголках усталость – день был долгим. И что-то еще. Что-то знакомое.

– Человека, который разучился быть счастливым, – тихо говорит она. – И который злится на себя за то, что до сих пор этого хочет.

Мир замирает.

Исчезают звуки – музыка, смех, звон бокалов. Остаемся только мы: я и она, между нами два шага, слова, которые она не должна была произносить.

Потому что она права. Господи, она права.

Я хочу. До сих пор хочу – жить, чувствовать, быть с кем-то. Я запретил себе это три года назад и с тех пор ненавижу себя за то, что запрет не работает.