Физрук: на своей волне 4 (СИ) - Гуров Валерий Александрович - Страница 6

Ни хрена себе какие люди!

Мишу я узнал сразу. Просто не мог не узнать. Он был моим давним знакомым — одним из тех парней, кто когда-то ходил в мой зал. Именно ради таких простых пацанов, ради их будущего, я тогда жил и действовал. И именно ради них я когда-то подорвал на гранате Бармалея, чтобы не дать поломать своим близким жизни.

Годы взяли своё, и всё же, глядя на Мишу, я поймал странное ощущение… передо мной будто стоял тот самый пацан со двора! Словно и не прошло тех тридцати лет между «тогда» и «сейчас». Это было необычно…

Но Мишка изменился — это очевидно. Если тогда ему было семнадцать или восемнадцать, то теперь передо мной был взрослый мужик. Почти весь в седине, с лицом, отточенным годами. Но в глазах у него остался тот же блеск, что и раньше. Тот самый блеск, который и тогда выдавал в нём живого, несломленного человека.

Миша, разумеется, меня не узнал. И не мог узнать — всё-таки тело было другим, лицо чужим, возраст тоже был другой. Но глаза… да, глаза у меня были те же. Я ещё в первый день, когда увидел себя в зеркале, отметил это — взгляд остался моим и не изменился.

И, кажется, именно это почувствовал Миша. Он посмотрел мне в глаза и вздрогнул. На миг в его глазах словно мелькнула догадка. Не могу сказать, что он помнил мой взгляд — тридцать лет, всё-таки, срок.

Но он помнил то чувство, ту внутреннюю волну, что когда-то испытывал под моим взглядом. И этого оказалось достаточно, чтобы в нём что-то ёкнуло.

— Миша, — вырвалось у меня само из глубины памяти.

Миша нахмурился. Он напряжённо посмотрел на меня, будто пытаясь вспомнить, где и когда уже слышал этот голос, пусть и в ином тембре, и видел этот взгляд — пусть и в другом лице.

— Слышь, Арматура, да что ты с ним ещё базаришь! — встрял тот мужичок, с которым у моих пацанов произошёл конфликт. — Тут базарить даже не о чем, я же тебе по телефону ещё сказал, что этот фрукт мне собирался жопу розочкой сделать.

Ему правда хотелось подраться — это читалось в каждом его движении. Но тут важный момент: если бы он реально был «силой», то не стал бы ждать, пока приедет хоровод с подмогой и создаст численное преимущество. Сильный решает сам. Так что этот мужик — не совсем тот, за кого себя выдаёт.

Он шагнул ко мне, уже занося руку для удара, но ударить не успел. Миша, которого звали здесь Арматурой, молниеносно перехватил его запястье.

— Погоди, Копчёный, — отрезал он.

Копчёный, значит… ну, неприятно познакомиться, урод. Копчёный замер, было видно, что он явно привык слушаться Мишу и не спорил, хотя в его глазах всё ещё плясало раздражение.

Миша перевёл взгляд на меня.

— Паренёк… — сказал он, чуть прищурившись. — А откуда ты меня знаешь?

Эх, сказать бы ему, что я никакой не паренёк, что я… это я! Тот самый человек, под чьим взглядом он когда-то стоял семнадцатилетним пацаном в зале. Но нельзя ведь!

В ответ пришлось лепить первое, что пришло в голову:

— А я тебя на фотографиях видел… в архивах у отца. Там, где старые снимки, — сказал я, делая вид, что вспоминаю. — Вот и узнал сразу.

Сказать, что Миша удивился, — это ничего не сказать. Его брови медленно поползли вверх, глаза расширились, а на лице отразилось неподдельное изумление. Он явно не ожидал такого поворота.

— Ты про что говоришь, пацан? — выдавил он, и в голосе послышалась хрипотца, словно в горле пересохло. — Кто твой отец? Мы с ним знакомы?

Он вглядывался в меня пристально, изучающе. Но, разумеется, ничего не находил. Как бы он ни щурился, как бы ни напрягал память — перед ним стоял чужой парень. И всё же… что-то в моём взгляде, в интонации, в сдержанной уверенности не давало ему покоя.

Я же понимал, что если уж выбрал эту линию, то отступать нельзя. Поэтому, не моргнув, ответил:

— Я сын… — и я назвал своё настоящее имя и ту погремуху, по которой он меня знал в прошлой жизни.

Миша аж чуть дёрнулся, будто от удара.

— У матери остались фотографии тех лет, — добавил я. — Она хранила их всю жизнь.

Миша слушал молча, не перебивая. Чем дольше я говорил, тем сильнее хмурилось его лицо. Он словно пытался собрать воедино разрозненные куски мозаики, но картинка никак не складывалась.

Когда я закончил, он просто стоял, глядя на меня всё так же пристально. В его глазах читалось явное ошеломление. Да, теперь он был поражён куда сильнее, чем тогда, когда я сказал, что видел его на старых фотографиях.

И это было неудивительно. Ведь никакого «сына» у меня, естественно, никогда не существовало. Но уж если я эту легенду озвучил… теперь нужно было держаться её до конца.

Отступить теперь значило поставить под сомнение всё, что я успел наговорить, а этого допустить было нельзя.

Миша провёл ладонью по лицу, словно пытаясь сбросить наваждение.

— Арматура, да что ты его слушаешь! — взвился Копчёный, не выдержав паузы. Он всплеснул руками, голос у него стал визгливым, злым. — Ты чё, не видишь, что он тебе порожняк конкретный втирает⁈

Он стиснул кулаки, подошёл ближе и вперил в меня свои узкие, поросячьи глазки, полные ненависти и страха. Взгляд у него был уже не просто агрессивный — теперь в нём чувствовалось что-то личное. Такое чувство, что я сам по себе вызывал у него отвращение одним фактом своего существования.

Миша не обернулся, он всё ещё молчал, не реагируя на выкрики Копчёного. Его глаза оставались прикованы ко мне и, как мне показалось, в них промелькнула едва заметная искра сомнения… или узнавания.

Вообще, если положить руку на сердце, есть одна старая и проверенная поговорка: «Скажи, кто тебя окружает, и я скажу, кто ты». Рабочая, точная формула. Только вот в этот раз, похоже, она дала сбой.

Я слишком хорошо знал Мишу. Знал, какой он был человек — честный, прямой, из тех, кто не ищет выгоды, а живёт по совести. Я сам когда-то воспитывал в нём эти качества и вкладывал в него те ориентиры, по которым должен был жить мужчина. И парень тогда всё это впитывал как губка.

Но прошло тридцать лет. Время всё-таки штука беспощадная. Оно ломает людей, гнёт, переплавляет. И всё же я хотел верить, что тот Миша, которого я знал, никуда не делся. Что под этой новой оболочкой всё ещё есть тот парень с прямым взглядом и чистой душой.

Сейчас я и собирался это проверить.

— Погоди, — неожиданно сказал Миша, подняв руку. — Это, похоже, свои.

Копчёный замер, не сразу поверив в то, что услышал. Потом фыркнул, зло скривившись:

— Слышь, какие они, нахрен, свои, Арматура⁈ Я же тебе сказал — мне его шкет заявил, что они мне жопу розочкой порвут!

Он говорил на повышенных тонах, пуская брызги слюны, и почти подпрыгивал на месте от ярости. В голосе — чистая истерика.

Миша, всё так же не поворачивая головы, медленно выдохнул. Чувствовалось, что этот болтун Мишу конкретно раздражает.

— Я сказал, — повторил он, — погоди.

И в этот момент я понял, что тот самый Миша, которого я помнил, всё-таки остался прежним.

Но Копчёный продолжал возмущаться. Лицо у него покраснело, вены на шее вздулись, а в голосе слышался истеричный надрыв. Так обычно ведут себя люди, готовые на любую глупость ради того, чтобы не показаться слабыми. Вот глупость я от Копчёного и ждал.

Честно говоря, мне очень хотелось сейчас просто врезать ему правым прямым. Коротко, чётко, в челюсть, чтобы пасть у него наконец захлопнулась. Но я понимал, что нельзя. Сейчас драка означала бы одно — рисковать пацанами, моими школьниками, которые стояли чуть позади и уже, похоже, начинали закипать.

А если вспыхнет потасовка, эти горячие головы полезут в гущу событий, и тогда всё может закончиться не просто синяками.

Так что расправу с этим мутным типом с кличкой, от которой даже пахнет тухлым, я отложил.

Не отменил, нет, просто перенёс.

На потом.

Я спокойно посмотрел на Копчёного.

— Послушай, я тебе лично что-то говорил? Про твою жопу и про то, что я с ней, по твоим словам, собирался делать?