Мечта - Амфитеатров Александр Валентинович - Страница 2
- Предыдущая
- 2/5
- Следующая
Между тем, когда известие о свадьбе Сони огласилось, в околотке заговорили чудное. А именно: будто Соня вышла замуж не за кого другого, как за Прошку Тырина, вдового медника, лядащего пьяничку из пригородной рабочей слободки, той самой, с которой, говорят, Глеб Иванович Успенский написал «Растеряеву улицу».
Вот как это случилось.
Как-то раз, посещая на слободе больную старуху, Соня услыхала отчаянные детские крики: два голоса вопили, точно с ребят заживо драли кожу.
— Что это? — с испугом спросила она.
— А это Прохор-медник опять наказывает своих девчонок.
— За что же он их наказывает?
— Есть просят, а дать нечего, — пропился, разбойник, до нагого тела… Ну, слушать то и невтерпеж… сердце не камень… родитель тоже…
— Часто он их так?
— А день-деньской… Покуль в питейном, потуль и молчат…
— Пьет?
— Первый на это Ирод.
— Нищие?
— И креста на шее не осталось…
Соня зашла в хатенку медника и ахнула — где и как могут жить люди. Такого убожества ей еще не случалось видеть. Девочки — одной шесть, другой пять лет — были хорошенькие, несмотря на истощение, их съедавшее, и на грязь, облегавшую их личики, тельца и лохмотья. Сам Прошка — маленький и тощий человек в немецком платье, составленном из заплат, — был бледен пьяною, серо-зеленою бледностью человека, которому водка заменяет хлеб; его избитое лицо, со шрамом над бровью, его коричневые недружелюбные глазки, полные трусливой наглости…
— Ты видел его, что так подробно описываешь, — перебил я Краснецова, или это ради пущей трагичности?
— Видал, брат; если хочешь, и тебе покажу, порадуйся, — угрюмо проворчал художник.
Все это безобразие Соню не испугало. Она сделала Прошке выговор, а он стал оправдываться, и таково уже было обаяние этой любвеобильной девичьей души, что, неожиданно для самого себя, Прошка в первый раз вдумался, откуда берется его пьянство, и заговорил с Софьей Артамоновной горячо и искренно…
— Никакой подмоги-с! — выкликал он, — окончательно! А между тем они в два рта-с пить-есть хотят, и в омут их никак невозможно, потому — душу имею и — опять же — в Сибирь! Работы не имею… Господин урядник самовар чинить в город повезли, а мне говорят: ты, пьяница, еще в кабак снесешь, пропьешь, хотя я и начальство. И так надо правду сказать, что они в своем праве: пропью-с. Потому, сударыня, не сообразишь. Что нонче, что завтра — одна судьба. Я сам-третёй теперича живу; я и в работу, я и в пропой, а тут еще идолята… С горя пьешь, с горя бьешь… Было времечко: не хуже людей жили, сударыня, пока хозяйка не померла да этих одров мне оставила. Без бабы как без рук, потому — разорваться мне не предвидимо никакой возможности…
Выспросив Прошку, Софья Артамоновна сделала заключение: чтобы выбиться из семейного безобразия, ему надо вторично жениться, а чтобы выбраться из нужды — начать свое рукомесло сызнова и лучше всего на новом месте, потому что в своей стороне он был уж чересчур скверно ославлен. Прошка пьяница, Прошка вор, Прошке поверить — двух дней не прожить…
Софья Артамоновна стала искать ему невесту. Напрасный труд!
Больше всего надеялась Софья Артамоновна на Марину, скотницу своей тетки, девку уже — на крестьянский взгляд — не молодую, то есть за двадцать лет, но честную, доброй души и ражую работницу. Марина обожала Софью Артамоновну и верила ей, как иконе. Однако выйти за Прошку Тырина она наотрез отказалась.
— Да и вряд ли вы такую дуру найдете, барышня, — откровенно сказала она.
— Почему? — строго спросила Соня.
— Да помилуйте… у нас невест немного… на каждую добрый жених найдется. За вдовца с детьми редкую отдадут — и за хорошего-то… А за такое стерво… Обидно даже. И пьяница, и вор. и бабник… ни одной пакости не обижает — все в себя принял…
— Он такой от несчастья, а хорошая жена несчастье с него снимет.
— А как он ее до той поры в гроб вколотит? Первую вколотил же…
— Ты не забывай: три души человеческие спасти надо. Девчонок пожалеть следует. Ведь они пропадут. Такой, как сейчас, он и себя, и их загубит. А мы, кто видел и не помог, ответ за это дадим…
Марина уж с досадою перебила:
— Да что вы, барышня, все о чужих душах?.. Ту душу спаси, другую спаси… а мою-то, стало быть, вы уже ни во что ставите?
— Твоя душа тем и спасется, что ты спасешь три чужие души.
— Какое уж тут спасенье, коли каторга?.. — И, рассердясь, отрезала вдобавок: — Хорошо вам о душе, как вы барышня, и вас это дело не касающее. А будь вы нашего звания, к примеру, скажем, хоть как я, Маришка, и я стала бы вас сватать за этакую гнусь, — то-то бы им меня по шеям погнали… даром что сердобольница…
Мысль эта поразила Софью Артамоновну.
«В самом деле, — подумала она, — как же это я убеждаю другую поднять подвиг, который не испытан мною самой».
— Ты права, — сказала она после долгого молчания, — прости меня… это мне в голову не приходило… ты права!
Неудачные сватовства не отбили Софью Артамоновну от мысли спасать ребятишек (их ей было особенно жаль) Прошки и его самого. В эту-то именно пору и встретились мы с нею на тульском вокзале и, разговорившись, дофилософствовались до Юлиана Милостивого и его легенды… Кстати, ты то ее помнишь?
— Разумеется, помню общие черты… Это латинский апокриф, поэтизированный Флобером и так удивительно переведенный Тургеневым…
— Да. Я, брат, выучил его потом наизусть. Не поскучай, если я повторю тебе отрывок этой легенды… с того места, как Юлиан принял у себя таинственного прокаженного, накормил его последним куском хлеба, напоил последнею кружкой вина и развел для него костер среди своего шалаша… Прокаженный стал греться. Но, сидя на корточках, он дрожал всем телом, он, видимо, ослабевал, глаза его перестали блестеть, сукровица потекла из ран, и почти угасшим голосом он прошептал: «На твою постель!» Юлиан осторожно помог ему добраться до нее и даже накрыл его парусом своей лодки. Прокаженный стонал. Приподнятые губы выказывали ряд темных зубов; учащенный хрип потрясал его грудь, и при каждом дыхании живот его подводило до спинных позвонков. Затем он закрыл веки. «Точно лед в моих костях! Ложись возле меня!» И Юлиан, отвернув парус, лег на сухие листья рядом с ним бок о бок. Но прокаженный отвернул голову. «Разденься, дабы я почувствовал теплоту твоего тела!» Юлиан снял свою одежду, затем нагой, как в день своего рождения, снова лег в постель и почувствовал прикосновение кожи прокаженного к бедру своему; она была холоднее змеиной кожи и шероховата, как пила. Юлиан пытался ободрить его, но тот отвечал, задыхаясь: «Ах, я умираю! Приблизься! Отогрей меня не руками, а всем существом твоим!» И когда Юлиан согревал своего страшного гостя «ртом ко рту, грудью к груди», тогда «прокаженный сжал Юлиана в своих объятиях, и глаза его вдруг засветились ярким светом звезды, волосы растянулись, как солнечные лучи, дыхание его ноздрей стало свежей и сладостней благовонья розы… крыша взвилась, звездный свод раскинулся кругом, и Юлиан поднялся в лазурь лицом к лицу с нашим Господом Иисусом Христом, уносившим его в небо».
Отчаявшись найти Тырину невесту, Соня решила изменить своему намерению — не выходить замуж — и предложила ему в жены самое себя.
Надо отдать справедливость Прошке: сколько беспутен он ни был, однако, совсем ошеломленный этим предложением, он выставил Софье Артамоновне на вид все неудобства их союза, какие мог сам сообразить.
— Я все обдумала и готова идти за вас такого, как вы есть. Только обещайте мне, что вы бросите пить, займетесь делом, перестанете мучить детей и учить их худым делам.
Прохор отвечал ей на это с прямотою:
— Что делом своим я займусь, коли меня не будут тянуть за душу долги и найдутся деньги на новое обзаведение, в том готов хоть сейчас снять образ со стены. А в остальном, барышня, не властен присягать. Потому, все, что вы говорили, во мне от водки. А совладаю ли я с водкой, того не знаю. Потому что сейчас не я над нею, подлою, но она надо мною командир.
- Предыдущая
- 2/5
- Следующая
