Вечный колокол - Денисова Ольга - Страница 107

• Предыдущая
• 107/132
• Следующая

Млад застонал и прислонился к холодной шершавой стене. Нет!

«Мне не нужны ни ваши жизни, ни ваши руки. Я пошутил».

Шутки богов… Шутки богов, делящих власть между собой. Млад с трудом оторвался от стены и побрел дальше, нагибаясь над мертвыми телами. Он дошел до лестницы, на которой они с Ширяем стояли спиной к спине, и посмотрел наверх — там не горело ни одного факела, раненых давно подобрали, а мертвых подберут утром: когда все отдохнут, когда станет светло.

Он сам во всем виноват. Он никогда не умел заставить их себя слушать. Если бы он имел в глазах учеников хоть немного веса, они бы не плевали на его слова. И тогда… И тогда Добробой отступил бы, когда ему велели отступать… И тогда бы Ширяй спустился вниз на минуту раньше…

Млад сел на ступени — у него догорел один факел, а второго он не зажег. Как это получилось? Почему он не прикрыл Ширяя своим щитом? Почему не подставил меч под удар алебарды?

Холод пополз под пропотевшую стеганку: холод зимней ночи, холод серых камней и холод необратимости прошлого. То, что еще несколько часов назад было будущим, которого не знали даже боги, стало вдруг необратимым прошлым. И можно сколь угодно долго рассуждать о том, что надо было сделать, прошлое от этого не изменится…

Дана не велела ему сидеть на камнях. Воспоминание о ней кольнуло его чувством вины еще острее: она не знает, она представить себе не может, как ему тяжело здесь, насколько он не готов брать на себя ответственность за чужие жизни.

Млад поднялся и пошел по ступеням наверх — посмотреть, что он сделал не так. На несколько минут представить прошлое будущим, которого не будет. Кровь замерзла на камнях, но не скользила, покрыла их заскорузлой коркой. Сколько крови… От его сотни еще вчера в живых оставалась половина… А когда он гадал девушкам в Карачун, у него получилось больше двух третей. Может быть, боги и не знают будущего, но будущее от этого не меняется. И каждому на челе давно начертан жребий. Шутки богов…

Он достал из огневицы кресало и зажег второй факел — на ступеньках ему попалось чье-то мертвое тело с раскинутыми в стороны руками. И только когда факел загорелся, Млад снова вспомнил, что ищет парня без руки.

На стене мертвецов оказалось больше, чем внизу: он посветил вокруг, вздыхая — немцы лежали на русичах и наоборот. Интересно, они примирились навсегда? Или, оказавшись рядом с предками, снова пойдут друг на друга?

Кто-то сидел на коленях, прислонившись боком к стене. Сначала Млад думал, что это покойник, но тело вдруг несильно качнулось вперед, и тут же выпрямилось обратно. Русич — каплевидный шлем не оставлял никаких сомнений.

— Эй! — потихоньку окликнул его Млад, но человек не шевельнулся.

Млад подошел поближе и нагнулся, освещая опущенное лицо: безумные воспаленные глаза посмотрели на него исподлобья, звериные глаза — Ширяй прижимал к груди отрубленную правую руку и оскалился, будто пес, у которого отнимают кость.

Млад опустился на колени рядом с ним и зажмурился на секунду.

— Мальчик мой… Да что ж ты… — еле-еле выговорил он, глотая ком в горле, — да что же…

Ширяй откинул голову на стену и вдруг сказал, отчетливо и осмысленно:

— Знаешь, Мстиславич, если бы это могло вернуть Добробоя, я бы отдал и вторую руку тоже…

Ширяя пришлось нести — он не мог стоять на ногах, потерял слишком много крови.

— Как же ты сюда добрался? — спросил Млад, надеясь взвалить парня себе на плечи, но тот сполз набок через пару шагов.

— Не помню… На карачках…

Он все так же прижимал к себе правую руку — замороженную, со скрюченными пальцами — поэтому не мог держаться.

— Послушай… Оставь это… не надо, — попытался сказать Млад.

Но парень окрысился на него и выплюнул вместе со слюной:

— Не «это»! Это моя рука, ты понимаешь? Моя рука! Моя!

Млад покачал головой и поднял Ширяя на руки — было очень тяжело, он смог пройти только десяток шагов, а потом опустил парня на вытоптанный снег, снял плащ и дальше потащил его, словно на санках.

— Протрешь хорошее сукно… — проворчал шаманенок еле слышно.

— Лежи себе, — ответил Млад и подумал, что еще недавно о сукне мог бы побеспокоиться Добробой, но никак не Ширяй.

Отец осмотрел обрубок, потрогал парню лоб и покачал головой:

— Омертвело все ниже ремня, надо резать выше, по локоть… Даже если сразу оправится, все равно потом кость загниет, еще хуже будет, выше пойдет. Надо было сразу ко мне.

Ширяй равнодушно повел плечом и сузил глаза. Млад сжал зубы — ну почему, почему он сразу не отвел шаманенка к отцу?

— Ты иди, Лютик, — вздохнул отец и положил руку ему на плечо, — нечего тебе тут делать.

— Нет уж, — скрипнул зубами Млад, — это мой ученик… Мой единственный ученик… Я его не оставлю. И… мне не пятнадцать лет, бать.

— Как знаешь, — ответил отец, — ну… ты поговори с ним, подготовь…

Ширяй поднял голову и пристально посмотрел на отца:

— Да я готов. Чего со мной говорить? Мстиславич, ты, главное, смотри, чтоб они мою руку не выбросили…

— Так и будешь с собой носить до конца жизни? А? — отец посмотрел на шаманенка безо всякой жалости, — тогда ее высушить надо, а то ведь наутро вонять начнет.

Ширяй сглотнул и приподнял верхнюю губу:

— Не твое дело. Это моя рука!

— Твоя, твоя, — усмехнулся отец.

Млад отвел глаза — он так и не научился понимать отца, хотя не мог с ним не соглашаться. Так и не принял его непробиваемой безжалостности, граничащей с жестокостью, хотя видел, что без этого нельзя.

Даже когда смотрел на острый нож в не дрожащей руке, разрезающий живую плоть — не принимал! Но отдавал должное хладнокровию.

Отец шептал на рану долгий, бесконечный заговор — он говорил, боль от этого заговора не становится слабей, потому что она существует и вне сознания, но меняется отношение к ней, ее просто немного легче переносить.

Зыба держал правое плечо Ширяя, крепко прижимая к широкому и гладкому столу, стоящему за загородкой, куда Млад до этого ни разу не входил. На столешнице проступали пятна крови, хотя, похоже, ее каждый день старательно выскабливали ножом. Млад придерживал Ширяю левую руку, а врач с медицинского факультета сидел у парня на ногах. Ширяй сжимал в зубах обмотанную тряпками короткую палку, сильно стонал и жмурил глаза, по лицу его ручьями катился пот, по телу бежали судороги, и Млад не верил в заговор отца — парень прошел пересотворение, ему хватало мужества терпеть боль и не вырываться, но боль от этого слабей не становилась.

Зыба нашептывал что-то Ширяю на ухо, но не заговор — он не был волхвом, и, прислушавшись, Млад понял, что тот шепчет всего лишь слова утешения — бессвязные и теплые. Сам же Млад ничего не мог выговорить — в горле стоял ком, и на лбу выступали капли пота: он ощущал боль ученика почти как свою. И по телу тоже пробегала судорога, и стоны едва не срывались с губ, и голова кружилась, и зубы скрипели — он надеялся, что его волховская сила принимает хоть немного страданий Ширяя на себя. И если в бою время летело быстрей ветра, то теперь вытянулось в тонкую бесконечную нитку, как капля густой смолы… Лучше бы Млад поменялся с ним местами — ему было бы легче.

Когда отец, наконец, перестал шептать заговор, Младу казалось, что за окном скоро начнет светать, хотя на самом деле прошло не больше часа.

— Ты очень сильный парень, — сказал отец и погладил посеревшую щеку Ширяя, — мне осталось только перевязать.

Млад едва не расплакался от облегчения, но Ширяй не разжал зубов и продолжал вздрагивать.

— Ничего, ничего… — вздохнул Зыба, — скоро отпустит. Вытри ему лицо.

Млад не сразу понял, что это ему.

— Что тебе нужно для твоего шаманского настоя? — спросил отец.

— Зачем? — снова не понял Млад.

— Хорошая вещь, — улыбнулся отец, — шаману больше подойдет, чем кипяток. А ему надо пить много воды.

— Можно просто сладкий чай, — пожал плечами Млад, — там сложный состав, несколько медов, и десяток трав.

• Предыдущая
• 107/132
• Следующая