Четвертая жертва сирени - Данилин Виталий - Страница 15

Последние слова мой зять уже прокричал, словно водонасосная станция имела тут решающее значение, словно в ней, в этой станции, таился какой-то главный секрет, и опять потянулся к рюмке.

Хоть и знал я уже о том, в каком именно преступлении обвинялась моя несчастная дочь, а при этих словах сердце словно бы ледяными пальцами кто-то сжал. Оттого, видно, что имя-отчество жертвы, названное Евгением Александровичем, придало всему страшному событию немалую ощутительность, вещественность, что ли, можно и так сказать.

В бедной голове моей словно хоровод начался. События последних дней замелькали, да с такою страшною очевидностью, что рука моя сама дернулась и крестное знамение сотворила. И то сказать: помстилось мне, что мир сей движется к своему концу. Вот-вот архангел Гавриил протрубит над нашими головами.

Нет, не знал я, что делать дальше, как действовать, чтобы спасти дочь, но прежде – как отыскать ее, мою несчастную девочку. В полном расстройстве потянулся я к рюмке с ореховой настойкой и проглотил одним глотком ее содержимое.

Однако же это нисколько не улучшило мое состояние. Так, должно быть, и остался бы я сидеть, подавленный услышанным, если бы не молодой мой спутник, выказавший себя человеком куда как трезвым – и в прямом, и в переносном смысле слова.

– Я хотел бы осмотреть комнату Елены Николаевны, – сказал вдруг Владимир, обращаясь к моему зятю. – Надеюсь, уважаемый Евгений Александрович, вы не будете значительно возражать?

Рука Пересветова повисла над рюмкой.

– Осмотреть комнату Елены Николаевны? – медленно повторил он, словно не веря собственным ушам. – То есть, комнату моей жены? Буду ли я значительно возражать? Буду! Еще как значительно! – воскликнул Пересветов возмущенно. – Я не допущу, чтобы посторонний мужчина рылся в ее вещах! Я и судебной власти не позволил этого! Хоть и настаивал следователь, а я сказал: нет, ни за что! Это бесчестье! Это…

– Полно, – попытался я урезонить зятя. – Ну что вы, Евгений Александрович! Да Аленушка с Владимиром чуть не с младенчества знакомы! Простите великодушно, что как-то невразумительно представил моего спутника, это от большого расстройства чувств, вы же понимаете. Еще раз: прошу любить и жаловать – Ульянов Владимир Ильич, сын Марии Александровны, работодательницы моей. Ныне проживающий под Самарою, на хуторе в… – Название деревни, как назло, выпало из моей памяти, я растерянно взглянул на Владимира, и тот поспешил мне на помощь, подсказав:

– Близ Алакаевки. Пятьдесят с лишком верст отсюда.

– Да-да, близ Алакаевки, – подхватил я. – И очень кстати оказавшийся здесь, в Самаре, как раз сейчас.

Евгений Александрович посмотрел на меня, потом на Ульянова. Лицо его смягчилось. Он махнул рукой.

– И то правда… Что это я, в самом деле?… – Голос его дрогнул. – Делайте что хотите. Ее комната вон там, проходите. Извините, господа, я должен по службе… – Он поднялся и тут же сел снова. – Впрочем, что я говорю? Кого хочу обмануть? Вас, Николай Афанасьевич, не обманешь. Вы известный следовщик. Мне Елена рассказывала, как вы два года назад целую банду в Кокушкине раскрыли…

Я обомлел.

– Помилуйте, Евгений Александрович, какую такую банду? И кто раскрыл – я? Ну уж скажете тоже!

– Ой, не скромничайте, Николай Афанасьевич, и не увиливайте. – Пересветов кисло скривился, словно разжевал щавель. – Елена тоже говорила, что бандитов изобличил некий студент. Но мы-то с вами люди взрослые, мы же понимаем, что какому-то студенту бандитские дела явно не по стати. Вы – другое дело. Вы человек опытный, серьезный, обстоятельный, в прошлом военный, да, военный. Кому как не вам раскрыть преступление? В следственные способности местного урядника я не поверю, а уж чтобы юнец-студент выступил в роли сыщика – нет уж, увольте, да, увольте. Елена женщина романтическая, присочинила немного, дело понятное…

Я раскрыл было рот, чтобы решительно возразить, но взглянул на Владимира, и… речь, которую я был готов произнести, так и осталась невысказанной. Владимир улыбался и делал мне незаметный знак рукой, чтобы я оставил все свои возражения при себе. Надо же, какой скромности наш студент! Мало того, что отказался от собственных заслуг, так еще и с легкостью поистине непринужденной передал их мне, человеку, вовсе такового не заслужившему.

– Стало быть, обманывать вас не буду, – продолжал Пересветов. – Вы, верно, уже выяснили, что на службе я три дня как не появляюсь. Не был там ни в пятницу, ни в субботу, да и сегодня тоже не пошел. Поначалу, первую неделю по исчезновении Елены, ну, может быть, десять дней, я еще действовал по форме, ходил на службу, возвращался домой, правда, ходил как автомат, но ходил, да, ходил.

А потом в этом автомате сломалась пружина. Так вот – дзень, и сломалась!.. Словом, ступайте, осматривайте все, что хотите. Только меня увольте – я при сем присутствовать не буду. Дзень, и сломалась… Вы уж как-нибудь сами, да, сами.

Комната Аленушки являла собою разительную противоположность гостиной. Порядок тут царил идеальный, каждая вещь знала свое место. Странно, конечно, но покой моей дочери показался мне похожим на комнату Владимира, которую мы оставили совсем недавно. Тоже литография на стене, изображавшая, правда, не зимний пейзаж, а вид на Самару с Волги, тоже книги с закладками. И даже портрет Чернышевского такой же, причем – вот удивительно! – опять-таки в металлической рамке.

Завидев портрет, я покосился на Владимира: ведь это он два года назад увлек мою дочь запрещенным романом. Правда, прочитав тогда же книгу самолично, я успокоился: не было в том романе ничего такого уж страшного для молодых сердец, хотя со многим в писаниях покойного властителя дум я не соглашался.

Вообще, здесь настолько ощущалось присутствие Аленушки, что мне даже показалось – вот-вот войдет она, невысокая, стройная, порывистая, войдет прямо сейчас, всплеснет руками – и бросится мне на шею. У меня слезы навернулись на глаза, когда представил я себе эту картину.

Мой трезвый и деловитый спутник, молодой Ульянов, никаким сантиментам не предавался. Вместо того он быстро и внимательно осматривал комнату. Не знаю, что уж он надеялся здесь найти. Помогать ему я был не в состоянии – да и не нуждался Владимир в моей помощи. Я просто присел на стул, стоявший в простенке меж двух узких окон, и молча наблюдал за ним.

Ульянов начал с книг, стоявших на полке; одну или две даже пролистал, обращая внимание на закладки. Затем перешел к письмам, сложенным аккуратной стопкой на краю стола. Меня, признаться, покоробило, что Владимир, посторонний, в сущности, этому дому человек, неторопливо перебирает личные бумаги моей дочери. Хотя я тут же мысленно одернул себя: ведь Ульянов надеялся отыскать в них какие-то следы, способные подсказать, что случилось с Аленушкой и где нам ее искать. Тем не менее досадное чувство не оставляло меня. Впрочем, к чести Владимира, особого интереса он к письмам не проявил, просмотрел их довольно бегло. Затем раскрыл было дверцу гардероба, но тотчас затворил ее: ему и самому претило рыться в женских платьях, а уж тем более в интимных деталях туалета.

Все же, видимо, что-то насторожило его. И потому, преодолев естественную неловкость, он вернулся к гардеробу, вновь открыл дверцу, присел на корточки и внимательным взглядом окинул вещи Аленушки, сложенные аккуратными стопками на нижних полках. Там же, насколько я мог видеть, лежало несколько штук ровненько свернутого постельного белья, а поверх него – подушка в желтом тиковом напернике, но без наволочки. Владимир зачем-то потыкал пальцем подушку, взялся за уголки, словно бы собираясь вытащить ее, но передумал. Выпрямился. Запрокинув голову, уставился в потолок, размышляя о чем-то. Затем рассеянно посмотрел на меня и закрыл гардероб, теперь уж окончательно.

– Любопытно… – пробормотал он. – Весьма любопытно…

– Что вас так заинтересовало? – осведомился я.

– Кое-что, – уклончиво ответил Владимир. – Кое-что. Судебному следователю, значит, наш хозяин не позволил рыться в вещах жены. Интересно.