Берендей - Денисова Ольга - Страница 64

И не могла выговорить больше ни слова. Егор купил ей игрушку, он хотел подарить ее до того, как она увидела, что он превращается в медведя. Может быть, она бы никогда и не узнала, что он тоже умеет превращаться в медведя. И тогда эта игрушка была бы просто забавной, милой вещицей. Для нее. И она бы никогда не угадала, что он хотел ей этим сказать. Он хотел подарить ей игрушку – эта мысль опять и опять поднимала из груди новые потоки слез. Он хотел подарить ее сам, Юлька отлично представляла, как бы он это сделал. Он сказал бы ей «Смотри», и улыбнулся. Она бы ничего не поняла, но это все равно было бы здорово. А вместо этого... Он же не может говорить, как он просил об этом врача? Неужели для него это было настолько важно? Ребра легкие проткнули... Как это страшно. Да этого просто не может быть, это сейчас закончится, это просто плохой, страшный сон. Почему же это никак не кончается?

Юлька рыдала в голос, и люди, сидящие в коридоре оглядывались на нее с неодобрением. Пока из какого-то кабинета не вышла медсестра и не влила ей в рот мензурку с чем-то успокоительным. Юлька поперхнулась. Но сам по себе глоток уже успокаивает, и она перестала кричать, уткнувшись в могучую грудь Михалыча. Михалыч поглаживал ее по голове и шептал что-то ласковое. Пока она не затихла минут через пять.

Берендей просыпался медленно и тяжело. Долго не понимал, кто он такой, что происходит, и где он находится. Он чувствовал, что дышит еле-еле, осторожно и поверхностно. Но при этом ему вполне хватало воздуха – он вовсе не задыхался. Боль успокоилась, притаилась до его первого движения, готовая зажать в тиски, как медвежьи лапы.

Медвежьи лапы... Память возвращалась постепенно и нехотя. Берендей ехал встречать Юльку. Юленьку... Он вез ее на мотоцикле домой. И потом она стояла на пороге его комнаты, смущенная, растерянная и счастливая...

Нет. Не стояла. Это ему приснилось. И он так и не сказал ей того, чего хотел. Он так долго подбирал слова, чтобы это сказать. И, наконец, слова нашлись. Всего три. Может быть, кто-нибудь когда-то и говорил их девушке, но Берендею казалось, что он будет первым, кто произнесет их вслух. Но не произнес.

Как жаль...

Почему? Почему он так и не сказал ей ничего, почему не доехал до дома?

Память обрушила на него воспоминание внезапно, придавив к кровати всей своей тяжестью. Заклятый. Хруст костей и кровь в горле. И боль, настолько невыносимая, что кроме нее ничего в мире больше не существует.

Он обернулся, когда на него смотрели люди, много людей. И Юлька. Он сам разрушил все. Она теперь не захочет общаться с ним. Как она будет доверять тому, кто в любою секунду может превратиться в медведя? А он не посмеет приблизиться к ней. Он хотел подарить ей совсем другое волшебство. И разве теперь важно, что станет с ним самим, если рядом не будет Юльки?

Все равно было страшно. Что его ждет завтра? Послезавтра? Через неделю? Только боль, которая притаилась и выскочит из укрытия, когда он шевельнется. И Юлька не придет, чтобы прикоснуться пальцами к его щеке.

Он отпустил Заклятого, но не чувствовал ни вины, ни сожаления. Пусть его идет. Заклятый больше не хозяин в его лесу. По крайней мере, он доказал себе, что может если не победить его, то хотя бы без страха выйти ему навстречу. И лес, его собственный лес, снова станет для него домом. Он может не стыдиться перед отцом, он сделал то, что должен был сделать. Это ни сколько не утешило его, но придало сил. У него будет долгая жизнь, и, чтобы не случилось, надо жить. Разве не был он счастлив, когда был хозяином леса? Разве для счастья ему требовалось что-то еще?

Берендей приоткрыл глаза. Было темно. Над ним нависал белый потолок, освещенный с одного угла. Он покосился в сторону. В углу горела лампа. И там кто-то спал. Наверное, женщина. Ее сонное сопение иногда прерывалось тихим шепотом – ей снились хорошие сны.

А с другой стороны на стуле сидел Михалыч, и держал его за руку.

– Проснулся? – шепотом спросил он.

Берендей хотел ответить, но Михалыч приложил палец к губам.

– Меня выгонят сразу, если ты начнешь говорить. У тебя тут капельница, кислород. Вдруг чего сломается?

Берендей улыбнулся.

– Ну вот, – зашептал Михалыч, – значит живой.

Михалыч помолчал.

– Хороший ты парень, Егорка. Мы, знаешь, все договорились, кто там на остановке стоял, что никому про тебя не расскажем. Ну, сплетни, конечно, пойдут. Ну да как без сплетен. Мы тебе самых хороших лекарств купим, нам докторша и список дала. А еще мы тебе собаку решили подарить.

Берендей хотел возразить, но Михалыч его остановил:

– Знаю-знаю. Сам будешь щенка выбирать. Но мы тебе такой помет найдем, все охотники обзавидуются.

Берендей хотел спросить про Юльку, но побоялся. Что ему сможет ответить Михалыч?

А Михалыч помолчал еще немного и добавил:

– Я-то про тебя думал, что ты Илье Иванычу приемный сын. Я же один знал, верней, догадывался, сколько ему лет. Я еще до войны его видел. И помнил. Он думал, если уехал на двадцать лет, так никто и не вспомнит про него? А я вот помнил. Это если ему не меньше пятидесяти было перед войной, то через семьдесят лет сколько получается? То-то... И что медведем он оборачивается, я знал. Видел однажды. Но я никому не говорил, ты не бойся. Это ж тайна, я понимаю. Но я думал, ты не можешь. Ну если ему сто лет было, когда он тебя привел, да не младенца, а большого карапуза... Думали, усыновил мальчика... А ты оказывается, родная ему кровь, берендеева.

Запах бедной сельской больницы сводил Юльку с ума. Нехороший, еле слышный запах формалина, как в покойницкой. Почему здесь пахнет формалином, этого же быть не должно? Из приоткрытых дверей палат доносились звуки – кашель, всхлипы, иногда стоны. Тяжелые, дрожащие вздохи и чей-то храп. Свет горел только в самом конце коридора, на сестринском посту, и все должны были спать. Но то и дело кто-то шаркающей походкой проходил мимо. Душно и тоскливо. Болезни и смерть. Она никуда отсюда не уедет, потому что не может представить себе, что Егор останется здесь один, без нее.

Юлька лежала на кушетке в коридоре, положив голову к маме на колени. Мама обнимала ее за плечи, но ей все равно было зябко. Как хорошо, что приехала мама! И как хорошо, что не стала забирать ее домой. Заснуть Юлька не могла, сколько не старалась. Время от времени она разжимала ладонь, смотрела на игрушку и целовала медвежонка, обнимающего синеглазую девочку, так похожую на нее.

Ее не пустили к Егору, как Михалыча. Галина Павловна, женщина с большими руками, которая оперировала Егора, сказала, что ему нельзя волноваться. Ему надо лежать спокойно и молчать. Как минимум еще три дня. Но Юлька все равно не уехала, она не могла уехать, не увидев его, не убедившись в том, что он жив, и ему больше ничего не угрожает. И мама сама поговорила с Галиной Павловной, и им с Юлькой разрешили остаться. Потому что персонала в больнице не хватает, а кто-то должен за ним ухаживать. Ухаживать за ним разрешили маме, а не Юльке. Михалычу Галина Павловна не доверяла. Похоже, она вообще не доверяла мужчинам. Но Михалычу она позволила войти к Егору, а Юльке – нет.

Что это? Кто-то говорит?

Юлька приподнялась, чтобы прислушаться.

Да! Это говорит Михалыч! Он говорит с Егором, не может же он говорить сам с собой вслух? Юлька вскочила на ноги.

– Ты куда? – шепотом спросила мама.

Юлька приложила палец к губам.

– Я только посмотрю, я тихонько, – еле слышно ответила она.

Она скинула негнущиеся больничные тапки и на цыпочках подкралась к двери послеоперационной палаты. Юлька знала, что в палате дежурит медсестра, и не надеялась проскочить туда незаметно. Дверь была плотно закрыта, и она осторожно нажала на разболтанную дверную ручку. Раздался щелчок, и Юлька в ужасе присела, втянув голову в плечи. Но звук утонул в десятке других, почти не слышных, но ясно различимых. Кто-то снова шаркал по коридору в сторону поста, скрипя половицами. Кто-то кашлянул. И ничего не изменилось.