Графиня Козель - Крашевский Юзеф Игнаций - Страница 22

• Предыдущая
• 22/82
• Следующая

– Господин Фрелих, – сказал он, подойдя поближе, – вы будете удивлены, если узнаете, что я пришел к вам по важному делу.

– А! Так вы ошиблись дверью!

– Нет, – сказал незнакомец, – нет. Я вижу вас каждый день при дворе, и на лице вашем написано, что вы человек добрый и что сердце у вас отзывчивое.

– Дорогой мой! Вы, наверно, хотите денег взаймы, – прервал его Фрелих, всплеснув руками, – предупреждаю, ничего не получится. Могу служить всем, чем располагаю: советом, смехом, поклонами, собственным хребтом, чем угодно, только не деньгами. Денег у меня нет. Король-то голый, откуда же у меня быть деньгам?

– Но я и не думал просить!

– А, – облегченно вздохнул Фрелих, – так чего вы, черт побери, от меня хотите? Чтобы я вас фокусам научил? Как, например, из одного яйца вытащить сто пятьдесят аршин ленты?

– Нет, – ответил гость.

– Тогда, может быть, вы ищете моего покровительства?

– Возможно, – с грустью ответил незнакомец, – ведь больше не у кого.

– Тут и шут пригодится, – рассмеялся старик. – Не, ей богу, Шмидель, барон и камер-курьер, был бы вам более полезен. Судя по ливрее, вы служите при дворе, но выговор у вас не наш. Ничего удивительного, скоро саксонца при саксонском дворе и днем с огнем не сыщешь. Кто ты?

– Я поляк, меня зовут Раймунд Заклика.

– Поляк, стало быть, шляхтич, – сказал Фрелик, – садись же, я уважаю шляхту, а так как я мещанин, то стоить полагается мне, а не тебе.

– Не шутите, господин Фрелих.

– Не могу, я подавился бы собственным языком, ежели бы перестал шутить. Но время – деньги, говори, достопочтенный поляк, что с тобой? Ты болен? Я не доктор.

Заклика никак не мог собраться с мыслями, его, очевидно, сбивал шутливый тон Фрелиха.

– Разрешите, я коротко расскажу о себе, – начал он, наконец.

– Коротко? Хорошо.

– При дворе я случайно, вы, наверно, слышали обо мне. На беду свою, я так же умею ломать подковы, мять кубки и отсекать лошадям головы, как это делает король, потому-то мне и велено было при дворе остаться.

– Как же, знаю, знаю, – рассмеялся Фрелих, – не завидую тебе, дорогой…

– Заклика…

– Дорогой господин Горемыка, – сказал Фрелих. – Какой же простак мог посоветовать тебе меряться силой с королем? Надо быть… да ты сам понимаешь, кем надо быть, чтобы пойти на это.

– С тех пор как я болтаюсь при дворе, мне свет не мил. Люди избегают меня, нет у меня ни друга, ни покровителя, никого.

– Ну, знаешь, избрать меня своим другом или покровителем – это такая же счастливая мысль, как состязаться с королем. Человече! Да будь я способен расколоть наковальню, я не решился бы и соломинку переломить, чтобы не вызвать зависти. Нечего сказать, прекрасно ты распорядился своей судьбой.

– Что было, то было, – ответил Заклика, – а тут у меня никого нет.

– И к тому же ты поляк, а здесь теперь даже польского имени произносить нельзя. Да, не хотел бы я быть в твоей шкуре.

– Мне в ней тоже не слишком хорошо, вот я и подумал, может быть, вы сжалитесь надо мной.

Старый шут вытаращил глаза, его морщинистое лицо сделалось вдруг серьезным и грустным, он сложил на груди руки, потом подошел к Заклике, взял его за кисть и стал щупать пульс, как доктор у больного.

– Боюсь, дорогой господин Горемыка, не помутились ли вы в рассудке, – сказал он тихо.

– Возможно, – ответил, усмехнувшись, Заклика.

Лицо Фрелиха опять привычно повеселело.

– Чего же вы хотите?

– Чтобы его величество соблаговолил освободить меня от службы при дворе.

– О, нет ничего легче! – сказал Фрелих вполголоса. – Соверши какую-нибудь глупость, на Новой площади поставят виселицу, и тебя вздернут. Способ быстрый, легкий и верный.

– Это всегда успеется, – возразил Заклика.

– А что ты собираешься делать, если тебя отпустят? Потащишься к себе на родину медведей водить?

– Нет, останусь здесь.

– Какая-нибудь дрезденка приглянулась?

Заклика залился румянцем.

– Нет, что вы! – сказал он. – Я могу давать уроки фехтования, верховой езды, могу в войско вступить.

– А при дворе ты что, с голоду помираешь?

– Нет, у меня всего вдоволь.

– Может, не платят тебе?

– Платят…

– Чем же ты недоволен?

Заклика смутился.

– Мне там делать нечего, никому я не нужен.

– Бог весть чего ты хочешь, господин Горемыка. Жизнь у тебя обеспеченная, спокойная; от добра добра не ищут.

– Что поделаешь, – ответил Заклика, – все приедается.

– Особенно если кто с жиру бесится, – подхватил Фрелих. – Но чем все же я могу быть тебе полезен?

– У меня просьба к вам. Я стою обычно у дверей в замке, вам ничего не стоит шуткой, как бы невзначай, обратить на меня внимание короля, а ему в хорошую минуту приходят в голову разные фантазии.

– А если ему придет фантазия повесить тебя? – спросил шут.

– Вы защитите меня.

Фрелих прошелся по комнате, напялив на себя остроконечный колпак с пером и засунув руки в карманы.

– Donnerwetter! – воскликнул он. – Только сейчас начинаю понимать, что и я что-нибудь значу при дворе, раз люди ищут моего покровительства. Вы открыли мне глаза! Из одной признательности я готов служить вам. Чем черт не шутит, Киана, говорят, назначают комендантом в Кенигштейн, почему бы меня не сделать, по меньшей мере, придворным проповедником или советником в консистории? Тщеславие разгорается во мне. Я начинаю задирать нос!

И, повалившись на стул, Фрелих захохотал.

– Светопреставление! Donnerwetter! – Он с жалостью взглянул на Заклику. – Польский шляхтич ищет покровительства у шута. А шведы, которые кормятся селедкой, в хвост и гриву бьют саксонцев, питающихся свининой!

Он ударил в ладоши. Вошла Лотта и остановилась на пороге с тарелкой подогретого, сдобренного пряностями вина.

Фрелих комичным жестом приказал Заклике замолчать и, по-министерски кивнув головой, дал понять, что аудиенция окончена. Попрощавшись с Фрелихом взглядом, опечаленный Заклика стал спускаться с лестницы.

Странная мысль просить покровительства у шута вызвана была крайней необходимостью и отчаянием. Бедного юношу угнетала роль статиста при дворе. «Кто знает? – думалось ему, – будь я свободен, может, все сложилось бы иначе». После событий, превративших Анну Гойм в госпожу Козель, он, бросив Лаубегаст, ни на минуту не отлучался из города и все лелеял надежду, что, как придворный, будет когда-нибудь принят в доме той, в чьи черные глаза смотреть почитал для себя величайшим счастьем.

Такая любовь не часто встречается на свете. Смотреть на свое божество – вот и все, что надо было Раймунду. О большем счастье он и мечтать не смел. Ему хотелось быть ее стражем-хранителем, невидимым защитником; он понимал, что у нее есть враги, боялся за нее, жаждал снискать ее доверие и готов был пожертвовать для нее всем, даже жизнью.

Внешне покорный и тихий, Раймунд обладал волей твердой и непоколебимой. Он сам смеялся над своей любовью к той, что звалась королевой, но заглушить в себе этого чувства не мог. Раем казалось ему то счастливое время в Лаубегасте, когда он, спрятавшись, следил за ней взглядом и старался отгадать ее мысли. В Дрездене Раймунду редко выпадало счастье даже мельком взглянуть на прекрасную королеву. Он видел ее на прогулке верхом вместе с Августом, видел, как она садилась или выходила из экипажа, иногда, если удавалось протиснуться между придворными, он видел ее в театре; но этого ему было мало. Он грезил, что когда-нибудь попадет к ней в дом. Это было пределом счастья для него, венцом желаний. Ради этого он готов был не только поклониться шуту, но и претерпеть любые унижения.

В том, что бедный юноша влюбился в такое совершенство красоты, нет ничего удивительного. Куда более странно то, что госпожа Козель, лишь несколько раз издалека видевшая его, госпожа Козель, надменная, поглощенная любовью к прекрасному Августу, упоенная счастьем, задавала себе иногда вопрос: куда делся тот чудак из Лаубегаста? И случалось, искала его глазами в толпе. Конечно, то была всего лишь жалость, но и жалость у счастливых созданий, вкушающих райское блаженство, чувство далеко не частое.

• Предыдущая
• 22/82
• Следующая