Дубль два. Книга вторая (СИ) - Дмитриев Олег - Страница 2

— Не знаю, Аспид. Понятия не имею. Отвык я как-то от этого чувства, знаешь ли. Всегда и обо всём имел понятие, а тут — как корова языком… — «слышать» растерянность существа такого масштаба было, откровенно говоря, страшновато. По сфере поплыли какие-то сине-зелёные разводы, с лиловым по краям.

— Тяжко мне, Яр, — вдруг сказало Древо. И я, кажется, ощутил на себе крошечную, триллионную, наверное, долю его скорби. Но мне хватило. На скамейке возле двух родных могил было, как ни жутко, как ни противоестественно это ощутилось, в тысячи, миллионы крат легче.

Переложив ватную ногу на педаль тормоза, еле-еле вытащил руку из-под Линкиной, и с трудом нажал кнопку «аварийки», перестраиваясь на обочину.

— Что случилось? — Энджи смотрела с тревогой, но спросила шёпотом, чтоб не будить продолжавших спать. Хотя я знал, что Сергий очнулся, едва только изменилась скорость машины. Но виду не подавал.

— Сейчас… Подышать надо, — просипел я в ответ, невнятно и глухо. Потому что на сбитом дыхании, под оглушительный колокольный звон сердца в ушах и со сжатыми до хруста зубами чётко и внятно не получилось.

Машина остановился, и я только что не выпал на край асфальта. Перед глазами плыло, ноги не держали. С трудом разглядел Лину, что сунулась подмышку и помогла дойти до обочины, обогнув капот, за который я держался обеими руками.

— Яр, скажи что-нибудь⁉ Что — сердце, голова, что⁈ — шептала она прямо в ухо, пытаясь неумело нащупать пульс на запястье. Вот удивилась бы, найди. Там, наверное, под триста шарашило.

— Отдышусь — пройдёт, — без всякой уверенности прохрипел я, но уже чуть слышнее и разборчивее. Подыхать на обочине не хотелось ни в какую. Пугая девчонок и бросая в самом начале пути всех тех, кто поверил мне. И в меня.

Положил обе ладони на гравийную насыпь. Сжал камни так, что, кажется, пробил левую руку и сломал пару ногтей. Но боли не почувствовал. Внутри болело сильнее. Удружил, пень старый.

Стараясь дышать носом и как можно глубже, утопил руки ещё дальше в гравий. Коснулся Земли. И замер. Потому что услышал то ли напев, то ли музыку, странную, на пределе слышимости, очень-очень далёкую, но такую ласковую и нежную — будто мама снова пела мне колыбельную Анны Герман**. Только с ещё большей любовью и теплом. Чего, конечно же, быть не могло. И отлегло. Разом.

Странные, неожиданные чувства продолжали хоровод. Пепельно-чёрная ледяная скорбь немыслимых размеров переплелась с ярко-алой любовью, горячей, но не обжигающей. И отступила. А лютый мороз, сковавший нутро, разогнавший сердце и перебивший дыхание, сменился на ласковое доброе тепло. Будто мама обняла. И из глаз потекли слёзы.

— Чем помочь тебе, милый? — кому голос принадлежал — я не понял. С равным успехом это, наверное, могла быть Энджи, которую я, кажется, здорово напугал. И мать сыра Земля, чью песню я, видимо, услышал, опять провалившись с треском за пределы допустимого человечкам. Мелким двуногим нахалам. Кабы я знал, чем мне помочь… Почему-то ближе всех было исходное решение, предложенное Осиной: вытравить, стереть с лица Земли опухших от самомнения якобы разумных. И засадить всё лесом. И смотреть с тихой благостью, как он рушит всё, что понатыкали на груди матери-планеты паразиты-симбионты всех цветов — чёрные, белые, жёлтые и красные. И всех-то дел: вдохнуть поглубже, втянуть отовсюду побольше Яри, частицы которой блистали-переливались вокруг. И отдать её, пропустив сквозь себя, сделав доступной для восприятия, Земле. А она сама разберётся, что сделать с той силой, что окружала её всегда, но ей самой доставалась всего несколько раз за вечность.

И тут прямо перед закрытыми глазами появилось лицо Павлика. С тем самым выражением, с каким он пытался объяснить мне дорогу к затерянному в лесах дедову хутору. С чуть нахмуренными светлыми бровками и не по-детски пристальным выражением глаз. И тут же, следом за ним — Алиска, когда цеплялась за мои руки, сидя на табуретке, но будто падая или уходя под воду. А сразу за ней — открывшиеся глаза Сергия за толстыми стёклами очков, в которых догорал, будто успокаиваясь и остывая, яркий белый свет, словно от молний, бивших оттуда. И я распахнул веки, резко, рывком, не обращая внимания, что весу они были неподъемного.

Лина стояла голыми коленками на остром гравии, держа меня обеими руками за плечи. Наверное, чтоб на спину не завалился. Заглядывая мне в глаза. В её широко раскрытых голубых озёрах плескался страх и одновременно с ним — какая-то необъяснимо твёрдая решимость. Губы были снова сжаты в нитку. Но в голове, пробившись сквозь гул кровавых колоколов, вспышки острой боли и рёв близкого пламенеющего потока Яри, раздалось:

— Не бросай меня! Не уходи, Яр! Ты мне нужен!

Дальнейшее сравнить мне было не с чем. Можно представить, как по отмашке красным флажком из сотен стволов артиллерийской батареи вылетают в клубах дыма снаряды, которые взрывная энергия, тянущаяся за каждым из них огненным хвостом, толкает к горизонту. И разом втягиваются обратно в жерла пушек, как будто кто-то включил обратную перемотку. Или выросший за несколько секунд на ровном месте гремучий густой тёмный еловый лес, тысячи необхватных стволов, втягивает иглы, складывает-собирает-прижимает ветви — и уходит назад, под землю. Реальностью ни один из образов похвастаться не мог. Кроме Энджи, глаза которой наполнились слезами.

Мимо проезжали редкие машины. Проскрипел ПАЗик, выглядевший так, будто ехал прямиком из девяносто восьмого года в девяносто девятый. По встречной прогудел лесовоз, тащивший на спине очередную партию трупов родственников Осины. Из которых человечки в лучшем случае сделают домашнюю мебель, а в худшем — просто сожгут. Точно так же, как я только что планировал спалить себя самого: вспышка тепла и света на краткий миг — и горсть серой золы и белого пепла, что ветер разметёт по Земле без остатка. Видимого остатка. То, что сохранится после меня, станет пищей для клеток простейших, насекомых и травы. Ты был кругом прав, Муфаса…

— Ты совсем охренел что ли, фикус полоумный⁈ — раздался рёв рядом.

Я с трудом, с противным мерзким хрустом повернул голову и увидел потрясающую по экспрессии и абсурду картину. На обочину с трудом выбрался с заднего дивана Сергий, извлёк из салона запотевшую банку с Осей. И теперь самозабвенно орал на неё так, что каплями она покрылась и снаружи.

— Кто давеча про изуверов говорил, которых хлебом не корми — дай хорошее улучшить⁈ А сам-то, мать твою, Менгеле недоделанный! Святогора решил нового смастерить⁈ А если б он за рулём отошёл — ты не подумал, Буратино⁈

Я никогда не видел в такой ярости, пожалуй, никого. Вокруг деда плясали всполохи натурального пламени, а то поле, что в машине отстояло от его тела от силы на ладонь, росло на глазах, тоже принимая форму шара. В движущихся на нём узорах стали появляться коричневые, как засохшая кровь, и чёрные кляксы.

— Мы бы тут всей телегой под лесовоз вон влетели — и труба! Прокатились до северной ёлочки! У него же опыта — считанные дни, ты об этом подумал, роза в банке⁈ — не умолкал дед. — Он же чуть всю Землю наизнанку не вывернул, судя по той Яри, что я почуял, — и Сергий осёкся на полуслове, разом перестав орать.

— Понял теперь, дурень сивый? — спокойно осведомилось у него Древо.

— А как же это?.. — ахнул он, неловко пытаясь выудить одной рукой из нагрудного кармана рубахи свои очки в толстой оправе. Стоявшая на широкой ладони банка с Осиной опасно покачивалась. Из открытой двери выбралась Алиса и едва успела спасти ростки предвечного Древа от падения.

— Ну да, на тоненького прошло, согласен. Но прошло же? Одно к одному сошлось: и девица-краса, и родня обретённая, и наставник старый. Ты, Серый, помнишь, в какую зиму смог окрест меня коло дивное, разноцветное разглядеть? — если я ничего не путал, что речь шла о той самой ауре.