Бог и обратная связь в сетевой парадигме Грегори Бейтсона - Пигалев Александр Иванович - Страница 1

Авторитет и влияние теоретического наследия английского, а затем американского мыслителя Грегори Бейтсона (Bateson, Gregory, 1904-1980) окружены плотным облаком парадоксов. С одной стороны, этот исследователь-одиночка занимался довольно абстрактными проблемами и стал приобретать широкую популярность лишь к концу жизни (и особенно после смерти), да и то лишь среди специалистов. С другой стороны, в настоящее время слава Бейтсона огромна, несмотря даже на некоторый присущий ей оттенок эзотеризма и сектантства (этот оттенок не мешает, а, наоборот, лишь подстегивает интерес широкой публики к бейтсонианству).

С одной стороны, мышление Бейтсона имеет принципиально междисциплинарный характер, не вписываясь, строго говоря, ни в один из традиционных разделов науки. С другой стороны, Бейтсон, более всего известен широкой публике как психолог и психотерапевт, создатель кибернетической теории шизофрении и алкоголизма, а также теории парадоксальной патологической коммуникации – концепции так называемого «двойного послания» («double bind»; перевод не устоялся, другие варианты: «двойной зажим», «двойная связь», «двойной сигнал», «двойной капкан», «двойная заглушка» и др.).

Поэтому, с одной стороны, теоретическому наследию Бейтсона посвящено большое количество публикаций. Но, с другой стороны, в силу сказанного выше, эти публикации имеют отчетливо выраженный психолого-психиатрический крен, в основном, в связи с теорией и практикой нейролингвистического программирования (НЛП), предтечей которого считается Бейтсон. Что касается попыток выявления философского и, тем более, теологического фона бейтсонианства, то они и вовсе очень редки.

Между тем, как не слишком богатая внешними событиями жизнь Бейтсона /оставляем это заявление на совести автора статьи – примеч. завсайтом/, так и его творчество значительно глубже и многограннее, чем это иногда представляется популяризаторам его идей[1]. Концепции, вызывающие существенное изменение или даже сдвиг теоретико-познавательной парадигмы (а концепция Бейтсона именно такова), не могут возникнуть и существовать без философских и теологических предпосылок. Это отлично понимал и сам Бейтсон: так, в классической статье о теории алкоголизма он в своей неподражаемо невозмутимой манере обсуждает теологию Общества анонимных алкоголиков, совершенно спокойно рассматривая этот термин в весьма необычном контексте отнюдь не метафорически.

Однако, с анализом эпистемологии, теологии и философии религии бейтсонианства дело обстоит даже значительно хуже, чем с интерпретациями его идей в психолого-психиатрическом ракурсе и, вообще, с изложением отдельных его концепций в отрыве от философско-теологического фона. В то же время, лишь такой анализ позволил бы увидеть эти концепции в качестве фрагментов целостного учения. Кроме того, на русском языке анализ фундаментальных идей Бейтсона, фактически, еще и не начинался, так что его известность в России носит почти исключительно кружковой характер.

Несмотря на появление русских переводов некоторых работ Бейтсона[2], собственно аналитическая работа сводится пока лишь к статьям в словарях и энциклопедиях, а также к предисловиям к книгам и различным комментариям в них же. Сравнительно большое количество аналитических текстов существует в ресурсах Интернет, но и они чаще всего посвящены отдельным аспектам бейтсонианства и не затрагивают его оснований.

Постановка задачи, как видно из названия статьи, предполагает выявление некоторого параллелизма между эпистемологией как частью философии и образом божества как частью проблематики теологии, равно как, впрочем, и философии религии. Этот параллелизм присутствует в классических формах и философского, и теологического дискурса, так что его метаморфозы в бейтсонианстве позволяют описать изменение именно парадигмы мышления, а не его уровней или форм в отдельности, вне связи друг с другом. Однако, более точный и содержательный анализ сдвига парадигмы требует существенного расширения контекста.

Учитывая общую тенденцию движения умов в двадцатом столетии, нетрудно предположить, что новая эпистемология полемически заострена против картезианства и, стало быть, самых глубинных оснований новоевропейской трансценденталистской метафизики и соответствующей ей культуры. Это действительно так, и даже в значительно большей степени, чем можно было бы себе представить априори. Более того, новый подход к познанию сложности превращает картезианскую парадигму в частный и в ряде ситуаций однозначно деструктивный способ жизнедеятельности, ведущий к неизбежному коллапсу таких сложных систем, какой является социокультурная целостность.

Эпистемология Бейтсона, противопоставляя себя картезианской традиции, с самого начала исходит из некоторой иной, чем картезианская, интуиции сложности, смысл которой раскрывается лишь через посредство довольно туманных намеков. Поэтому более или менее отчетливый образ нового способа видения и познания сложности складывается у читателя лишь постепенно, хотя первоначально он связывается с необычными терминами «экология разума» или «экология идей».

В этом отношении Бейтсон вполне вписывается в современную экологическую парадигму в ее предельно общем смысле, т. е. в так называемую «глубокую экологию». Речь идет о радикальном отказе не только от картезианства как такового, но от всей картезианской парадигмы в качестве наиболее репрезентативной идеологической и методологической модели механистического мировоззрения. Взамен предлагается рассмотрения мира в качестве неразрывного холистического единства всех его частей.

При этом существенно, что центр тяжести переносится с составных частей целого на взаимосвязь между ними, тогда как само понятие элемента системы как вещи становится второстепенным или вовсе ненужным. Новая эпистемология оперирует не вещами, а их отношениями. Сдвиг парадигмы еще более радикален: сами элементы (вещи) как узлы сети отношений при ближайшем рассмотрении также считаются всего лишь сетью отношений и т. д.

В конечном счете, само понятие вещи в качестве устойчивого субстанциального единства вообще исчезает, замещаясь понятием сети[3]. Но за всеми традиционными эпистемологическими моделями стоит одна и та же субстанциалистская онтология, исходящая из того, что в триаде «вещи, свойства, отношения» главенствующая роль принадлежит все же вещам и их свойствам. Что касается отношений, то они, как считается, обладают пониженным онтологическим статусом, возникая из комбинаций первых двух элементов триады.

Бейтсон убежден, что только монизм в состоянии дать такое решение проблемы взаимоотношения тела и разума, которое преодолевало бы картезианский дуализм. Он признается: «Для меня картезианский дуализм был непреодолимым барьером. Читателя может развлечь то, как я пришел к определенному виду монизма – убеждению, что разум и природа образуют неизбежное единство, в котором не существует разума отдельно от тела и нет Бога отдельно от его творения. И как, исходя из этого, я научился смотреть на мир, когда я начинал работать. Правила тогда были совершенно ясными: в научном толковании не должны использоваться ни разум, ни божество и не должно быть ссылки на конечные цели. Все причинные связи должны меняться с течением времени, причем нет никакого влияния будущего на прошлое или настоящее»[4].

Далее Бейтсон описывает свой путь в границах ортодоксальной антителеологии, который и привел его к убеждению, что без учета конечных, целевых причин (в отличие от причин действующих, в аристотелевской терминологии) культура как сложная система пришла бы к самоуничтожению. Чтобы избежать этого, всякая культура должна содержать механизмы саморегуляции и самокоррекции, предсказывающие и устраняющие опасность. Возникшая необходимость ввести в рассмотрение целевые причины в качестве именно таких механизмов стимулировалась идеями возникающей кибернетики. Благодаря парадоксальному сочетанию концепций кибернетики и довольно мистических идей раннего К. Г. Юнга о Плероме и Креатуре[5] у Бейтсона сформировалось модельное для всей его теории представление о системе. Для Бейтсона система представляет собой совокупность кольцевых причинно-следственных цепей, подобных описанным Н. Винером – именно петель обратной связи.