Покрывало для Аваддона - Галина Мария Семеновна - Страница 2

• Предыдущая
• 2/17
• Следующая

— День работы! По пятьдесят баксов на рыло! Совершенно постороннюю могилу!

— Ладно, — примирительно говорит Августа, — завтра придём. Этот Гершензон не так запущен, как тот.

— Августа, завтра не выйдет. Завтра суббота.

— Ну и что?

— Ты представляешь, что такое суббота на еврейском кладбище? Тут же не будет ни одного живого человека!

— Ну и что?

— А то! Придётся в воскресенье, что поделаешь.

— В воскресенье, — возражает Августа, — у меня пересдача.

— Брось, пожалей своих студентов. Поставь автоматом… И вообще — завтра я на концерт иду. На литературный вечер. Лохвицкая выступает. В дубовом зале.

— Ещё чего, автоматом… А что, Лохвицкая свои стихи читает?

— Нет, чужие.

— Повезло, — комментирует Августа.

— Да как тебе сказать… Она поэта Добролюбова читает. Под белый рояль…

— Ну, тогда не знаю, — теряется Августа.

— Дамы? — раздаётся давешний голос, — прошу прощения… Где здесь четырнадцатый участок?

То ли это тот посетитель, то ли уже другой… не разглядеть в сгущающихся сумерках.

— Направо, — любезно говорит Августа.

— Огромное вам спасибо…

Человек поворачивается и медленно, неуверенной походкой бредёт по аллее.

До Ленки долетает тяжёлая волна удушливого запаха.

— Господи! — говорит она шёпотом, — ты видела?

— Что я должна была видеть? — в полный голос спрашивает Августа.

— Он же весь синий!

— Лена, — холодно говорит Августа, — ты сошла с ума.

— А она хорошо выглядит, — одобрительно говорит Сонечка Чехова.

— Да никак она не выглядит, — говорит Ленка, — как обычно! Это коллективное внушение. Магия образа. Как выйдет, как охнет, как глаза закатит…

— Брось, ты просто ей завидуешь, — говорит Сонечка Чехова. — Ты вон тоже что-то там пишешь, а она Добролюбова читает.

— Знаю я, почему она его читает…

— Ты всё сводишь к пошлости… А она — чистый, культурный человек. Её имидж тебе недоступен. Вон у тебя под ногтями грязь.

— Это не грязь, — защищается Ленка, — это краска…

— Какая разница? Тише, не мешай слушать.

Вероника Лохвицкая выходит на возвышение. В воздушном лиловом платье, с вдохновенным бледным лицом стоит она рядом с белым роялем. Она глубоко вздыхает, и по рядам проносится ответный трепет.

— Композиция, — говорит она с придыханием.

— Это не женщина, — шепчет поэт Добролюбов, ёрзая на бархатной табуретке, — это Примавера…

Девочка с телевидения берёт наперевес камеру. …мы вышли в сад, — задушевно, интимно начинает Лохвицкая, и голос её постепенно набирает силу, — и ночь текла меж нами…

— Из какого сундука она извлекла это старьё? — возмущается Ленка, — оно же нафталином воняет! Она же твои должна была читать…

— Это и есть мои, — сухо произносит Добролюбов. — Лирический цикл.

— Ох, я хотела сказать…

— Да тише вы, — шипят сзади. -…и страсть звенела стременами…

Лохвицкая вдруг замолкает и строго оглядывает притихший зал.

— Паузу держит, — поясняет поэт Добролюбов.

— Послушайте, — вдруг звучным артистическим голосом произносит Лохвицкая, — кто испортил воздух?

Напряжение достигло высшего накала.

— Но… — нерешительно бормочет Добролюбов.

Лохвицкая упирает руки в бока и мрачно оглядывает зал.

— Молчи, Додик. Кто пукнул, спрашиваю? Ах ты, фраер засраный, чем тут сидеть в приличном месте, воздух портить, поди, скажи спасибо своей маме, что она вовремя аборт не сделала…

— Но, Верочка…

— Что — Верочка? Я уже тридцать лет Верочка.

— Сорок пять, — машинально поправляет Добролюбов.

Господи, думает Ленка, да что творится?

— Занавес, — выкрикивает поэт Добролюбов, — скорее дайте занавес.

— Господь с тобой, — говорит Ленка, — тут занавеса сроду не было…

Лохвицкая тем временем продолжает возмущаться: -…и ты, — это уже девочке с телевидения. — Чего вылупилась-то? Убери свою пукалку, пока я её сама не убрала — ноги отдельно, объектив отдельно… Чего тут снимать? Как я стишки читаю? Да это не стихи, а дерьмо собачье. Додик на коленях умолял — прочти да прочти… Пишет сам не знает что, а я стой, читай… говнюкам всяким… да пошли вы…

И она, надменно подняв голову, шествует между рядами к выходу. Все молча провожают её глазами. Поэт Добролюбов делает неуверенное движение, точно собирается кинуться следом, но остаётся сидеть на месте.

— У неё нервный срыв, — объясняет Ленке Сонечка Чехова.

— Ты думаешь? А по-моему, она ещё никогда не была до такой степени нормальна.

Просто она нарушила конвенцию. Знаешь, иногда так хочется высказаться, ну, наболело… но что-то мешает… Потому что ведь тут кто-то действительно…

— Я тоже почувствовала. Но я же об этом не говорю.

— Ну а она не выдержала. Может, ей мы все уже до такой степени опротивели…

Ленку грызёт непонятное чувство вины…

С утра прошёл нежный осенний дождь, и аллеи ещё не просохли. Над асфальтом клубится лёгкая сизая дымка, тонкие серебристые нити плывут в воздухе — перелётные пауки запускают свои монгольфьеры. Ленку ничего не радует.

— Опять всё сначала, — вздыхает она. — Гершензон за Гершензоном… опять тащить эту тяжесть… корячиться…

— Ладно, — говорит Августа, — всё-таки последняя могила в этом сезоне…

— По крайней мере с погодой повезло. — Ленка одобрительно оглядывает по-летнему буйную зелень, кое-где сбрызнутую жёлтым. — Уж лучше тут, на свежем воздухе, чем в институте гнить. А я боялась, мы сегодня не выберемся. Ты же говорила, у тебя студенты…

— А они не пришли, — отвечает Августа.

— Это как? Никто не пришёл?

— Никто. Непонятно… один позвонил вчера, что у него желудочное расстройство, у другого бабушка в больницу попала. С ветрянкой, представляешь? третья вообще…

Слушай, а почему у тебя на щеке синяк?

— Потому что я упала, — злобно говорит Ленка. — Чёртов троллейбус — занесло на повороте, а я как раз в дверях висела. Вот я и выпала. Хорошо, куча листьев подвернулась. Я в неё и вмылилась.

— Повезло, — замечает Августа.

— Можно и так считать, — неуверенно отвечает Ленка.

Они движутся осторожно, поминутно сверяясь с планом. Наконец Августа решительно останавливается у покорёженной ограды.

— Это точно наш Гершензон? — спрашивает Ленка.

— Уверена.

— А может, опять?

— Нет. Этот — наверняка наш. Смотри, как зарос. Этого тоже подстригать придётся.

Ну, ничего.

Августа хозяйским глазом окинула запущенную могилу. Внезапно она напрягается и хватает Ленку за руку.

— Смотри… что это там, под кустом? Приличные ботинки…

— Августа, — тихо говорит Ленка, — это не ботинки. Вернее, ботинки. Но в них — ноги.

— Может, это пьяный?

— Даже если так… но это не пьяный. Августа, умоляю, пошли отсюда!

Они разворачиваются и несутся по дорожке. Кусты у них за спиной шевелятся сами по себе.

— Он нас преследует, — пыхтит Ленка.

— Кто?

— Тот Гершензон.

— Брось, это паранойя.

Наверняка паранойя, думает Ленка, но на обратном пути им не встретилось ни одного человека. Может, они с Августой каким-то образом ухитрились всё перепутать и сегодня всё-таки суббота? Нет, тогда главный вход был бы закрыт.

— Что, — жалобно говорит она, уже оказавшись за воротами, — ну что мы ему сделали? Мы же убрали его могилу. Между прочим, задаром…

— Лена, — устало говорит Августа, — мне это немножко тошно слушать. Ты, видите ли, паришь на крыльях воображения, а тошнит почему-то меня. Я всё-таки математик, не то, что некоторые… с литературным уклоном… Логика должна быть.

— Если следовать твоей прямолинейной логике, то у четвероногих должно быть по две жопы, — сердито говорит Ленка. Но ей тут же делается стыдно — вид у Августы сегодня какой-то особенно измученный.

• Предыдущая
• 2/17
• Следующая