Венера - Манн Генрих - Страница 39
- Предыдущая
- 39/49
- Следующая
Мальчик-рыбак, с ее кольцом между зубами, лежал застывший на песке, раскинув руки, счастливый тем, что принес ей в дар себя… А там, у решетки, ночной ветер шевелил цветы на коленях у мертвой малютки.
Где и под какими венками лежит теперь Жан Гиньоль?
— От меня там нет ни одного… Он хотел последовать за мной и сделать мою жизнь менее одинокой. Он не мог бы сделать этого, — все равно. Я прогнала его и не понимаю больше, почему. Я прогнала его, и он ушел далеко, как можно дальше, туда, где кончается все. Не был ли он прав? Какое право я имела называть его трусом? О, я делала это с горя; ведь я понимаю его! Почему он тогда не понял меня? Теперь он даже не услышал бы меня. Если бы он вернулся, какой кроткой и покорной он нашел бы меня при своих тщетных попытках чувствовать любовь! Его не любили, бедняжку, но и он не любил: это хуже. Тоска по способности любить сломила его.
— Но я, я люблю! Я могу услышать от Нино, что, чтобы ни случилось, я всегда Иолла, — и могу верить ему! Он должен приехать! У него есть мужество, которое я теряю. Он не знает сомнений, он такой цельный. Я опять стану такой же. Я спасена!
Но к концу тяжелой ночи безудержных рыданий, после возбуждения, доходившего до судорог, и печали, доходившей до изнеможения, ей стало ясно:
— Нет! Если бы спасение было так легко, я сейчас же схватилась бы за него, и весь страх был бы излишен. Но его нет! Нино не должен приехать. В момент, когда я слаба! Было бы позорно, если бы «следующий раз», в который он верил, имел такой вид. И к тому же еще для меня речь идет о последнем разе — почти во всем.
После, четырехчасового сна все это показалось ей кошмаром. Она чувствовала в себе вызывающую силу, появилась в обществе, вняла мольбам одного иностранного дипломата, приняла участие в его попытке столкнуть своего соперника по службе и на следующий вечер устроила празднество в саду, план которого придумала Винон Кукуру, и на которое она, из-за траура по мужу, смотрела из потайного уголка. Дамы появились все в трико, а мужчины изображали обезьян.
Но среди танца с большой, дико пахнущей обезьяной, герцогиня исчезла: она отправилась в Салерно, где у нее было назначено свидание с Асклитино, графом Аверса.
В притворе собора, под аркадами, стоял его каменный саркофаг. В нем была круглая дыра; двое детей, заглядывавших в нее, сказали ей:
— Не будите его! Он спит.
Но она разбудила его силой своего желания.
Она пошла обратно по мозаичному полу с птицами на вращающихся кольцах, с масками, рыбами — загадочными символами, которые были действительностью в головах ее предков. В их головах львы у портала жили, подобно превращенным людям.
Она поднялась между кактусами по горе. Зубчатые стены сковывали черные массы садов. Глубоко внутри кричали меловые пятна вилл. Она оставила за собой покривившиеся часовни, купол с зияющими трещинами; пустые арки, в которых тускнел солнечный закат. Внизу мерцал город.
Вспаханные террасы вокруг замка были покрыты тенью. Крестьяне уже спали; какая-то собака залаяла к успокоилась.
Она прошла мимо моста и ворот и пошла вдоль наружной стороны длинных стен. Она остановилась у одной из брешей и посмотрела наверх. Там, за почерневшим отверстием стоял он, и сюзерен вкладывал ему в руку золотое знамя. Она слышала звон и неравномерные шаги на разрушенных ступенях — и он вошел во двор. Он был в тонком панцире из серебра, с оливковыми ветвями над челом, на крупных локонах, загнутых на концах; у него были красные губы.
Она стояла в своей бреши, ее черный силуэт расплывался во мраке, белое лицо выделялось в нем. Искоса, манящим и тоскующим взором, оглядывала она его. Он смотрел ей прямо в глаза, твердо и кротко. Он улыбался ей. Стало совсем темно, но она, счастливая и умиротворенная, знала, что он скрестил руки на рукоятке своего меча и улыбается в тени.
Когда она пришла снова, было слишком рано; она предвидела это. Она ждала в тесном четырехугольнике между искрошившимися камнями. Пред ее глазами сверкало море, точно магическое зеркало, поставленное между развалинами ее призрачного замка, чтобы призывать былое. Из обломка скалы она сделала себе подушку. Возле нее раздался шорох. Она обернулась; на нее острыми глазками смотрела ящерица. Герцогиня положила, как делала это в детстве, голову на руки, и она, и маленькая родственница исчезнувших с лица земли гигантов, смотрели друг на друга, долго и дружелюбно — как когда-то. Она чувствовала себя маленькой, как некогда, и затихшей. Кто-то подошел и обхватил руками ее лицо.
Он пришел в гладком камзоле, сбросил шапку и подсел к ней; и полилась беседа. Она любила его без всякого стеснения, без всякого страха. Виноград славно уродился в этом году, скоро начнется сбор. На масличных деревьях нет никакой болезни. Князь Капуи, которого называли волком Абруцц, опять напал на город Аверса, но норманны Асклитино остались победителями. Недалеко от берега был замечен турецкий корабль. Норманны, увидавшие его со своей сторожевой башни, поплыли за ним, нагнали его и захватили много добычи. Если сегодня ночью пройдет дождь, завтра будет хороший улов рыбы. Роланд Гошкорн убил своего двоюродного брата и должен заплатить церкви тысячу дукатов, чтобы избавиться от своего греха… Это была жизнь; она была проста, без лихорадки, без сомнений.
На прощанье он поцеловал ее под звездами. Вокруг них летали светящиеся жуки, и горько благоухала мята. Она подняла над головой его руки, сплетенные с ее руками, как будто борясь с ним — и так они упали друг другу на грудь.
Каждый вечер он приходил снова после работы целого дня, после того, как жал или убивал, боролся или мирил. Она могла представить себя только с ним. Он был так нежен, что читал губами мысли на ее лбу, и достаточно силен, чтобы быть ей братом и возлюбленным, защитником и отцом. И ребенком он тоже был для нее.
Он давал ей столько спокойствия, что она без испуга, даже без особенного ударения могла выговорить: «Скоро надо будет умирать». Она была в приятном ожидании новой игры, которая называлась смертью, новой, еще неиспробованной маски и неведомого возбуждения. Смерть вступала в ее душу, как в волшебный сад; от его блистающего воздуха она становилась цветущей и легкой.
Ей хотелось испытать ощущение ее. Она вкусила ее с Асклитино, она, которая еще должна была изведать смерть, с ним, уже испробовавшим ее. Он объяснил ей, что смерть от любимой руки очень сладка. Он просил ее об этом.
В первую ночь она принесла ему три отравленные розы. От них пахло ядом. Они говорили друг другу все свои ласкательные слова, прильнув губами к смертельным цветам.
Во вторую ночь он был бледен; тем нежнее она заключила его в свои объятия. Она принесла два отравленных апельсина, сок которых они выпили. После этого от него осталась только тень, и сама она чувствовала себя на третью ночь совсем легкой, окрыленной, трепещущей в ожидании чего-то волшебного. Она протянула ему губы — и отшатнулась прежде, чем он мог прикоснуться к ним. Было темно, под ними призрачно пылало море. Он с трепетом сказал, закрыв глаза:
— Я хотел бы, Иолла, чтобы ты сделала это. — Тогда она дала ему яд в поцелуе.
Утром получила письмо от Рущука. Он сообщал, что Сличчи вернулся из своего заграничного турне; он несравненен. Она тотчас же поехала в Неаполь. У Сличчи не было других достоинств, кроме бесшабашных грязных выходок и петушиной мужественности.
Когда Рущук увидел, что она без колебаний сделала Сличчи своим возлюбленным, он в тревоге спросил себя:
— Ведь еще ниже уровень ее требований не может опуститься? Значит, моя очередь так и не придет? Ведь я не могу казаться ей ниже Сличчи. А может быть… Будем надеяться.
И в своей набожности он обратился с просьбой к своему старому богу, чтобы герцогиня нашла его еще ниже Сличчи.
От комика так и несло пошлостью. Это был рыжий неаполитанец, безобразный, худой, весь из нервов, с маленькими водянистыми глазками, которые умели смотреть дико. Его подвижность пугала, а в его сухих жестах при всей их забавности чувствовалась жестокость. Когда он хотел, из его худощавого тела исходил голос, звучавший, как медь.
- Предыдущая
- 39/49
- Следующая
