Физрук 10: Назад в СССР - Дамиров Рафаэль - Страница 7

Поужинав в одиночестве, Философ места себе не находит. Он даже не открывает новую бутылку коньяку. Слишком многое ему пришлось узнать и увидеть за эти дни и хочется как-то все это осмыслить. Он достает из своего чемодана пишущую машинку, заправляет в ее каретку листок бумаги и начинает печатать. Знание словно само собой вливается в его голову и он спешит изложить его в письменном виде, опасаясь забыть. Он еще не знает, что эти записки станут началом труда, которому он посвятит еще много лет своей и без того затянувшейся жизни. То, что Философ печатает поглощает все его время и силы. Он спит урывками. Иногда звонит в ресторан и просит принести ему ужин, хотя – на часах время для завтрака или обеда. Наконец, у него заканчиваются мысли и он вынимает из каретки последний листок, складывает исписанные ранее в стопку и кладет в картонную папку.

Раздается стук в дверь, вернее, не стук, а шорох, словно кто-то возит по филенке руками.

– Может – это Тельма? – бормочет Философ. – Настоящая…

Подходит к двери. Лампа в комнате начинает мигать, гаснет, затем нехотя загорается и светит вполнакала.

– Кто там?..

– Третьяковский, эй, чертов философ, ты здесь?! – раздается за дверью испуганный голос.

Философ поворачивает ключ. В номер вваливается Корабельников в одном халате, всклокоченный и трезвый.

– Слава богу, хоть ты на месте! – бормочет он. – А то я совсем со страху спятил… Слушай, Граф, надо удирать… Пойдем, а? Пойдем отсюда, Третьяковский… Пойдем, не могу больше…

Хватает Философа за рубашку и тянет в коридор.

– Обалдел что ли! – орет тот, отталкивая его руки. – Иди спать, алкаш! Три часа скоро.

– Нельзя спать, – как сомнамбула твердит баснописец. – Из этой проклятой гостиницы надо удирать. Видишь, что со светом? Мы здесь погибнем… И вообще из города надо удирать. У меня в коттедже машина. Пошли. Я бы один уехал, да боюсь выйти.

– Успокойся сначала! – велит Философ.

Он втаскивает Корабельникова в номер, усаживает в кресло, а сам идет в ванную. Поэт вскакивает и увязывается за ним.

– Мы здесь с тобой одни, никого не осталось, – сообщает он. – Головкина нет, швейцара нет, дежурного администратора нет…

Философ откручивает кран. В трубах раздается ворчание, выливается несколько капель.

– Ты что пить хочешь? – спрашивает Корабельников. – Пойдем, у меня есть целая бутылка минералки. Только быстро!

Философ трясет кран. Выливается еще несколько капель, ворчание в трубах прекращается.

– Да в чем дело? – бурчит он. – Война что ли опять? Оккупация?

– Да какая война! – отмахивается Корабельников. – Драпать надо, пока не поздно, а он – война…

– Почему – драпать? – пытается вникнуть Философ.

– По дороге, – идиотски хихикнув, уточняет поэт.

Философ отодвигает его в сторону и выходит в коридор. Корабельников семенит следом. В коридоре тускло, как красные карлики, светятся плафоны. На лестнице света нет вообще.

– Слушай, давай через черный ход… – предлагает баснописец. – Только бы выйти, а там у меня машина. Уже заправлена, погружена… Я как чувствовал, ей-богу… Водочки выпьем и поедем, а то здесь водки не осталось…

Философ возвращается в номер, берет со стола так и непочатую бутылку коньяку и протягивает ее Корабельникову, а сам начинает одеваться. Потом они спускаются вниз к стойке дежурного администратора. В вестибюле тоже темно. Лишь над стойкой тлеет лампочка.

– Пойдем, пойдем… – шепчет поэт. – Туда не надо, там страшно…

Он тянет Философа к выходу. Тот решительно высвобождается и подходит к стойке.

– Послушайте! – обращается он к дежурному. – Что за безобразие тут у вас творится…

Сидящий за стойкой поднимает голову, но это не администратор, это – инсектоморф.

– Это вы, философ?.. – спрашивает он. – Рад вас увидеть напоследок. Прощайте. И не забывайте наш разговор.

– Адьё! Скатертью дорога! – бурчит Философ. – После того, что ваши отпрыски сделали с городом, я видеть вас вовсе не желаю. И вообще, пришел узнать, что делается в гостинице с электричеством и водой?!

– Мы весьма сожалеем о случившемся, но если бы один из вас не перестрелял Жнецов, ничего бы ни случилось.

– Ничего бы ни случилось, если бы вам не вздумалось откладывать свои яйца прямо под городом.

– Не мы строим гнезда рядом с вашими городами, а вы строите свои города рядом с нашими гнездами. Кстати, гнезда нашего уже нет. Его выжгли кумулятивными зарядами.

– Это было неизбежно, после того, как военные увидели заживо разлагающихся горожан.

– Не будем спорить, – проскрежетал лапками по хитину Инсектоморф. – Теперь все решаем не мы и не вы. Отныне работают законы, которые древнее нас с вами. Вас это касается больше чем нас. И вы это уже поняли. Или скоро поймете. Да, кстати, чуть не забыл…

Он берет со стойки рукопись, которую только что читал, кладет ее в серую картонную папку и протягивает Философу.

– Извините, что взял без спросу, но вы могли бы забыть, а это была бы страшная потеря.

– Что это? – заторможено спрашивает Философ, беря у него папку. – Откуда вы взяли!

– Из вашего номера! – отвечает Инсектоморф. – Прощайте, спасибо за все!

Философ машинально кивает и отходит от стойки.

– Пойдем! – тянет его за рукав Корабельников.

– Да какого черта я должен куда-то уходить?! – шипит Философ. – Я должен понять, что здесь творится!

Повернувшись спиной к стойке дежурного администратора, где сидит безучастный к его истерике Инсектоморф, Философ направляется в ресторан. В дверях он останавливается. Зал ресторана, тускло освещенный торшерами, полон. За столиками сидят другие инсектоморфы. Выглядят они совершенно одинаковыми, словно клоны одного существа – того, что за стойкой. Одни читают книги, написанные людьми, другие спят, совсем по-человечески положив головы на согнутые верхние конечности, третьи оцепенело смотрят в пространство. Перед Философым появляется врач.

– Что здесь делаешь? – накидывается на приятеля Голубев. – Немедленно уходи!

– А если мне надо забрать свою рукопись?

– Если она в номере, я ее сейчас принесу…

– Не трудись, – бурчит Философ. – Твой насекомий пациент мне ее уже вернул.

– Тогда тем более уходи!

– Что значит – уходи? Я хочу выпить!

– Тише ты! – шикает на него врач. – Здесь ни капли спиртного.

Философ пальцем показывает на бар, где тускло блестят ряды бутылок.

– Нет, увы… – качает головой врач.

– Но я хочу выпить! – кричит Философ.

Голубев упрямо качает головой. Инсектоморфы, сидящие в зале, все как один – даже те, которые выглядят спящими – поднимают головы и смотрят на скандалиста. Их глаза кажутся роем блестящих металлических ос, повисших в воздухе перед атакой.

– Черт бы тебя побрал, малохольный! – ругается врач. – Вон из гостиницы. К Тельме… К Головкину на хутор или вон к борзописцу в коттедж… Только чтобы я знал, где ты! Я за тобой заеду…

– Мне хочется спать, – стоит на своем Философ. – Я черт знает сколько времени не спал!

– Да, знаю-знаю! – бурчит Голубев, подталкивая его к выходу. – Ты работал, как сумасшедший. Ты написал «Процесс–2», рукопись, которая перевернет мир, но сейчас делай, что тебя говорят… Жалко, Тельмы нет, она бы подтвердила, что ерепенится теперь некогда и непристойно!

– А где Тельма? – спрашивает Философ. – Разве она не у себя дома, с ребятами?

– Часиков в четыре-пять она подъедет к автостанции.

– А сейчас она где?

– Сейчас она занята… – терпеливо отвечает врач. – Граф, неужели тебе хочется торчать в гостинице вот с этими?

– Ладно, я уйду… – говорит тот, – но я имею право знать, что здесь происходит?

– Имеешь. Выбирай на свой вкус – националисты подняли мятеж, НАТО объявило нам войну, за городом рухнула летающая тарелка…

– Это же все чушь…

– Да, черт тебя дери! Чушь! Убирайся, чтобы духу твоего здесь не было!

– Я-то уйду и борзописца прихвачу, а Тельма? Моя дочь Илга? Болотников-младший, наконец?!