Физрук-10: назад в СССР (СИ) - Дамиров Рафаэль - Страница 5

В рассеянном свете уличного фонаря, проникающем в окна, Философ смотрит на покрытые волдырями руки. Потом начинает их яростно расчесывать.

«Поразвели клопов, да еще крылатых… — думает Философ. — Что-то Голубев рассказывал интересное, он решил, что я пьян и не врубаюсь, и можно поэтому говорить со мной откровенно. Впрочем, я действительно был пьян, но врубался… Нет… Это не Голубев рассказывал, а — человек-оса… Они первыми вышли на сушу и потому стартовали раньше нас… И отныне рядом с нами обитает другая мыслящая раса… А что же, вполне возможно… Когда-нибудь должно было так случиться. Они уже давно нас опередили в развитии и сейчас решили инициировать новый виток человеческой эволюции… Зачем вот только?.. Ладно, вопрос — зачем — самый глупый из вопросов. Просто внутри нашего вида зарождается новый вид, который лишен наших предрассудков. Ведь мы от всего непонятного шарахаемся, как от заразы. Хотя, что тут не понять?.. Старый вид годится только для того, чтобы жрать, гадить и совокупляться, а чем будет заниматься новый вид?.. Разводить цветы, сочинять симфонии и вычислять кривизну пространства Вселенной?.. Ну так и старый этим занимается с переменным успехом, между жратвой, опорожнением и совокуплением…»

Философа мучит сушняк. Он кряхтя поднимается, проходит в ванную, откручивает кран и приникает запекшимся ртом к сильной струе холодной воды. Потом возвращается на кровать и некоторое время с наслаждением чешется.

«Так вот что Голубев… Нет, чертов инсектоморф, хотел сказать, когда намекал на то, что Жнецы не имеют права наказывать наших преступников! Дело не в этике. Их не интересует старый гомо сапиенс как таковой… Тогда что же это выходит? Тогда выходит, что Илга, Игорек и другие детишки в школе, уже не люди? Человек-оса мне просто баки забивал. Значит, началось… Пойду к Голубеву, нечего ему от меня прятаться… Его насекомьи пациенты, наверное, многое ему рассказали… Черт подери, это же будущее, то самое будущее, ради которого человечество само себя убивало в бесчисленных войнах! У нас впереди — только эти детишки и больше ничего…»

Понимая, что вот-вот снова провалиться в пучину похмельного сна, Философ сползает с койки, зажигает свет и, морщась от рези в глазах, собирает с полу разбросанную одежду. Бурчит:

— Ну, почему все такое мокрое⁈ Я что, в одном костюме под дождем шлялся? Или…

Философ бросается в прихожую, поднимает плащ, с которого на пол натекла изрядная лужа. Роется в карманах, наконец, извлекает на свет пистолет Макарова.

— Не приснилось, значит… — бормочет он. — И санаторий и порхающий инсектоморф и бывший военный объект и яйца гигантских насекомых и нашествие подлежащих выбраковке голодных чудовищ — все на самом деле было?

Он возвращается в комнату и начинает раскладывать на радиаторе центрального отопления свои мокрые шмотки. Взгляд его останавливается на руке, которая до локтя покрыта красной сыпью и белыми бугорками. Бугорки кровоточат от расчесов. На другой руке — тоже самое.

— Что за черт? — бурчит Философ. — Изменения кожи, сыпь, волдыри, иногда — гнойные язвы. Не подхватил ли я птичью болезнь? Но — от кого?.. Кроме Тельмы у меня никого в последнее время не было…

Он открывает дверцу шкафа с зеркалом в полный рост на внутренней стороне и долго рассматривает свое, покрытое сыпью, тело.

— Ну вот, теперь мне точно понадобится врач. И вовсе не для бесед об эволюции… Как это там называется?.. Спринцевание и половое воздержание… Вот как я теперь буду жить и о чем думать… Это все чертов инсектоморф. Я его носил на руках, он меня и заразил… И не птичьей болезнью, а — насекомьей… А может, я теперь тоже стал сверхчеловеком?.. Стоп-стоп-стоп… Насекомые вынуждены заниматься выбраковкой… С каждым периодом размножения количество нежелательных мутаций только возрастает… Уже сейчас Жнецам все труднее контролировать Рой… Гибель нескольких из них, привела сегодня к нашествию на этот маленький городок — неизвестно еще сколько погибло, а сколько — зверски покалечено… А что произойдет, если мутации зайдут так далеко, что Жнецы и вовсе перестанут рождаться?.. И тогда Рои насекомых-людоедов начнут захлестывать города и веси… Да, телесно они хрупки, но прожорливы и безжалостны. Причем — не только к другим видам живых существ, но и к собственным сородичам. В первую очередь эти уродцы уничтожат Мастеров и Пастырей. Так вот почему мой насекомий собеседник и ему подобные так жаждут передать свои знания нашим детишкам! Им нужные духовные наследники их вымирающей расы! Сохранить, если не себя, то хотя бы — свои знания и свой образ мышления. Странно… Я-то откуда это знаю?.. Неужто-то знание проступает вместе с этими волдырями на коже?.. Боже, как чешется-то…

С наслаждением расчесывая волдыри, Философ торчит перед зеркалом, в котором проступает отражение города. Он видит залитые водой и лимфой уничтоженных насекомых улицы, мокрые черепичные крыши, покосившиеся антенны. Город проваливается в туман, словно в болото, а вслед за городом тонет и республика, становясь похожей на влажное пятно на полномасштабной карте Евразии, которая вскоре превращается в почти неразличимую кляксу на темном полушарии Земли. Стремительно поднимается над выгнутым горизонтом малиновое Солнце, его лучи сдергивают покров ночи. Философу становится жарко, но он только смеется, любуясь, как земной шар наливается светом, превращаясь в теплый туманный клубок, который, волоча за собой голубой хвост атмосферы, уносится в вытканное звездами пространство. И вот уже висит в черной межгалактической бездне чечевица Млечного пути, вблизи больше похожая на круглую, раздерганную на отдельные клочья пуха подушку… Философ протягивает к Галактике руку, погружает ее в горячее белое ядро, сжимает пальцы в кулак и темная материя скользит между ними, вынося звезды, будто мыльную пену. Философ смеется, щелкает свое отражение по носу.

— По такому поводу необходимо срочно обязательно выпить! — говорит он.

Берет со стола почти пустую бутылку и встряхивает.

— Как же это я не смог допить… — удивляется он сам себе.

Залпом выпивает остатки спиртного, и, отшвырнув бутылку, опрометью бросается в туалет. Через некоторое время, Философ вновь появляется в комнате, бледный, слегка обрюзгший, с неестественно вытаращенными и неестественно красными глазами.

«Ну вот и все, старый ты болтун, — думает Философ, — ну вот и все… Не пить тебе больше горькую, не читать лекций, не строчить статейки в молодежных журналах…»

Философ садится на кровать, берет с тумбочки сигаретную пачку, вытряхивает одну, сует ее в зубы и тут же с отвращением выплевывает на ковер.

«И не курить — тоже… За все надо платить, ничего не получают даром, и чем больше ты получил, тем больше нужно платить, за новую жизнь надо платить старой жизнью…»

Он яростно расчесывает руки, не замечая этого. Затем ему становится холодно и он забирается под одеяло. Вдруг отворяется дверь номера и в него бесшумно проскальзывает Тельма.

— Замерзла до чертиков! — говорит она. — Пускают погреться?

— Да, конечно… — рассеянно бормочет Философ.

Она выключает свет и начинает раздеваться. Слышен треск расстегиваемых кнопок и визг молний, шорох одежды, стук сброшенных на пол туфель. Раздевшись, девушка ныряет под одеяло, и начинает нащупывать рукой голое тело Философа.

— Сейчас, сейчас… — с легким раздражением бормочет тот.

«Всему конец… — думает он. — Теперь только туман, заброшенные заводы, дырявые, как решето, плотины, насекомые твари, которые лишь притворяются людьми, а рядом с ними такие же бедолаги, как и я. Мы будем вести высокоумные беседы и учить гениальных детишек, а по ночам — ни любви, ни водки, а только — тоска, одиночество, ужас…»

— Что это с тобой, парень? — удивленно спрашивает Тельма. — Перебрал?

Она садится на постели и прижимается к Философу. Тот машинально обнимает ее, но тут же отстраняется, вскакивает и зажигает свет.

— Рехнулся? — кричит девушка. — Глаза режет!

Философ, разглядывая ее, бурчит: