Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Булдаков Владимир - Страница 8

Старые верхи поспешно перекрашивались. В апартаментах А. Ф. Керенского накопилась масса писем великих князей, клявшихся в верности министру юстиции и даже обещавших выделить любую сумму на сооружение памятника декабристам. Еще более поразительным фактом можно считать письмо высоких чинов полиции и жандармерии. В нем говорилось об «искреннем чувстве готовности отдать все свои силы на служение России при новом строе». Это была стандартная формулировка тех дней. Трудно сказать, что двигало «перебезчиками»: возможно, кое-кто пытался подстраховаться от возможных репрессий, не исключено, что некоторые, оставаясь добросовестными профессионалами, готовы были служить стране (идентифицируя ее с властью), сохранив при этом привычное жалованье. Очевидно, однако, что подписанты не походили на идейных защитников старого строя. Их практически не осталось. Так, писали, что при всей своей развращенности безнаказанностью, даже охранка – это та же «бюрократия», «такая же равнодушная к смыслу своей „деятельности“»28. Мемуарист подметил, что «в первые дни революции именно гвардейские офицеры раньше всех нацепили красные банты». Он связывал это с их «чисто гвардейской гибкостью и гуттаперчевыми политическими убеждениями»29. Дело было, однако, не в их угодливости (хотя и этого хватало), а в привычной фронде, невольно представшей революционной.

Поэтических причитаний по поводу рухнувшей династии не было заметно. Высказался лишь поэт-монархист С. С. Бехтеев. В стихотворении «Конец былины» он описал случившееся так:

Стихотворение датируется 1917 годом. Вряд ли оно было написано сразу, вслед за роковым событием. Скорее, эти строки относятся к концу года: автор, как и все современники, не сразу определился с оценкой случившегося.

Прежняя власть порождала людей, теряющихся в неожиданной ситуации. Они внутренне разлагались вместе с ней. Идея монархии, считал А. Н. Бенуа, «целиком выдохлась, опустошилась». «Приближенные царские давно уже, как карамельку, иссосали царя и оставили народу только бумажку», – отмечал М. М. Пришвин.

Сходным образом высказывался не менее проницательный Г. А. Ландау: революции не было, произошло «автоматическое падение сгнившего правительства». «Русь слиняла в два дня, – изумлялся В. В. Розанов. – Самое большее – в три». В эмиграции в 1931 году М. Флоринский в англоязычной книге, словно отвечая сторонникам заговорщической версии революции, отмечал: «Едва ли будет правильным сказать, что царский режим был свергнут, он просто пал…» Отсюда и легкость, с которой народ воспринял исчезновение 300-летней династии. Однако людям нужно было убедиться в своем праве на избавление от старого режима. Поэтому полоса поношений нежизнеспособной династии оказалась столь длительной, скабрезной и грязной. Позднее, также в эмиграции, известный представитель Серебряного века Г. Иванов писал:

А пока люди мстили не только могущественной власти, но и своим страхам перед ней.

В Москве на одной из революционных демонстраций на черном бутафорском гробу восседал известный дрессировщик В. Л. Дуров, ниже красовалась надпись: «Старый режим», рядом располагались фигуры Протопопова и Распутина, за ними клетка с воронами и надпись: «Темные силы». Водил Дуров по улицам и «революционного» слона. Все происходило, как в известной басне. Запавшая в душу «сказка» становилась былью – именно это, казалось, лежало в основе тогдашнего восприятия русской революции.

Состав пришедшего ей на смену Временного правительства намечался еще в думских кулуарах: его председателем стал 56-летний князь Г. Е. Львов, возглавлявший в годы войны объединенный комитет Земгора – объединения Всероссийского земского союза помощи больным и раненым военным и Всероссийского союза городов. В недавнем прошлом правые деятели отзывались о премьере не лучшим образом. Н. А. Хомяков считал главу Всероссийского земского союза «героем рекламы и совершенным ничтожеством». Князь С. С. Волконский, член Союза 17 Октября, еще в 1915 году говорил, что он «и бездарный, и дурной человек». Другой октябрист Н. В. Савич считал, что «Львов вообще не был человеком борьбы», добавляя, что «на борьбу с левыми ни он, ни поддерживавшие его кадеты абсолютно не были способны». В общем, люди, близкие к Львову по партийной ориентации, были не самого высокого мнения о нем, как о политике. Как ни странно, во времена премьерства С. Ю. Витте кандидатура Г. Е. Львова всерьез предлагалась либералами на пост министра земледелия, а в период П. А. Столыпина – на пост министра внутренних дел. При этом сам Львов был уже тогда не самого высокого мнения о деловых качествах кадетов.

Пост военного министра занял 55-летний А. И. Гучков – председатель Военно-промышленного комитета. В прошлом этот труднопредсказуемый человек то надеялся на Николая II и П. А. Столыпина, то «ссорился» с ними. На ключевой должности министра иностранных дел оказался 58-летний П. Н. Милюков, лидер кадетской партии, разобравшей почти все оставшиеся портфели. В общем, это были зрелые, известные еще по 1905 году либералы, однако, по понятиям новой революции, слишком возрастные. Сомнительно, что по своему психическому складу они эмоционально соответствовали перенасыщенной атмосфере 1917 года. В этом смысле заметное исключение составлял единственный социалист – 37-летний А. Ф. Керенский, запрыгнувший в министерское кресло вопреки принципиальным установкам его товарищей по эсеровской партии о неучастии в «буржуазной» власти. Принцип устарел: на местах социалисты работали в «буржуазных» самоуправлениях и многочисленных «буржуазных» общественных организациях.

В Петрограде в новую городскую думу вошли 57 социалистов-революционеров, 40 социал-демократов-меньшевиков, 37 большевиков, 11 трудовиков, 6 народных социалистов, 5 представителей плехановского «Единства» и 47 членов Партии народной свободы (кадетов). В Москве председателем городской думы был избран О. С. Минор, городским головой – В. В. Руднев, оба эсеры. Скоро некогда террористическая партия стала модной, в нее спешили записаться многие обыватели – появился даже термин «мартовские эсеры». Лидеры «самой революционной» партии не замечали, что их воинство тонуло в обывательском болоте.

Большевики были пока незаметны. Кадеты утверждали, что сыграло свою роль разоблачение работавшего на охранку сотрудника «Правды» М. Е. Черномазова. Вряд ли это соответствовало действительности. К тому же меньшевики и Петроградский Совет взяли «Правду» под защиту от «травли буржуазной печати». О большевиках массы начали узнавать не столько через их агитаторов, сколько через критику со стороны их противников – она возбуждала естественное любопытство.

Оказалось, что самоорганизационные потенции российского общества весьма велики, но при этом корпоративно эгоистичны. Гражданское чувство не было развито, тем сильнее проявляло себя ощущение сословной и профессиональной общности. Собирались священники и старообрядцы, артисты и художники, еврейские общества и сионисты, всевозможные общества научного характера. Устраивались даже детские митинги. Все добивались «классовых» выгод для себя – о «революционном Отечестве» вспоминали лишь записные ораторы. В Одессе 10 апреля состоялся митинг дезертиров, на котором после речей представителей местного Совета постановлено было избрать особый комитет для заведывания делами беглецов с фронта, прощенных революционно-патриотической общественностью.