Секретная просьба (Повести и рассказы) - Алексеев Сергей Петрович - Страница 48

• Предыдущая
• 48/100
• Следующая

Развесили мужики уши, стоя слушают. Хорошие, сладкие речи. Кончил представитель выступать, а о земле ни слова.

— А как же по вопросу земли? — сунулся дед Качкин.

— С землёй? — Представитель задумался. И снова принялся говорить, опять долго и очень красиво. Произносил слова диковинные и непонятные. Запутал мужиков вконец, и те поняли только одно: землю самим не трогать ждать Учредительного собрания.

Что такое Учредительное собрание, когда соберётся и зачем его ждать, приехавший не объяснил.

Расходились мужики возбуждённые.

— Чего ждать? — выкрикивал Дыбов. — Брать землю — и крышка!

— Гнать Ширяеву взашей!

— Громить мельницу!

Пошуметь мужики пошумели, однако на этот раз разошлись по домам.

Помещицу Олимпиаду Мелакиевну одолевали разные недуги: то голова, то печень болит, то неожиданно в барском боку заколет. А самое страшное: мучилась Ширяева по ночам — страдала бессонницей.

И барыня вспомнила Лёшку. Вызвала.

— Так ты, говоришь, у аптекаря служил?

— Служил.

— Толк в порошках понимаешь?

— Понимаю.

— Поедешь в город, — сказала Ширяева, — за лекарствами.

Дед Сашка забегал, засуетился. «Во как. Повезло, — радовался. Приметила, значит, внука». Запряг старик лошадей. Настелил побольше соломы. Тронулись. В дороге дед Сашка заговорил о болезнях.

— Оно, конечно, — рассуждал старик, — хворь — вещь поганая. Человек ли, зверь ли, птица — каждый от неё, проклятой, мучается. Только мнение моё такое — барыня наша прикидывается.

— Как — прикидывается? — не понял Лёшка.

— Очень тебе даже просто, — ответил старик. — Ничего у неё не болит. Это так, для фасону. Ширяевы — они все такие. И барыня прошлая тоже всё головой мучилась. А дожила до девяноста годов. Живучие, гады…

Наслушавшись дедовых речей, Лёшка устроил такое: вернувшись домой, смешал порошки — те, что от головы, с толчёным перцем, те, что для сна, с сушёной горчицей. Понёс барыне.

— Так какие от головы? — спросила Ширяева.

— Вот эти.

— А от бессонницы?

— Эти.

— Хорошо. Вот от головы мы и попробуем.

Налила Олимпиада Мелакиевна в стакан воды, развернула порошок, поднесла ко рту, высыпала на язык. И вдруг барыню словно громом ударило: перекосилась, закашлялась и выплюнула всё.

Перевела Ширяева дух.

— Ты что за гадость привёз? — набросилась, негодуя, на Лёшку.

— Так, так полагается. Так в Питере… Графиня Потоцкая их принимает. Это самые что ни на есть лучшие порошки, — уверяет Лёшка. Уверяет, а сам искоса поглядывает на помещицу: боится — не схватила бы лежащую на столе скалку.

Однако всё обошлось. Барыня успокоилась.

— Графиня, говоришь?

— Так точно, барыня, — заторопился Лёшка. — И графиня Потоцкая, и князь Гагарин, и генерал Зубов — все принимают.

— А как же их принимать? — уже совсем миролюбиво спросила Ширяева. Уж больно они злые. Чистый перец.

— А оно водичкой, водичкой запить, — стал объяснять Лёшка. — И сразу. И зажмурив глаза. И на язык поглубже. Оно и незаметно.

Барыня послушалась, приняла порошок. Каждый день стала Олимпиада Мелакиевна принимать изготовленные Лёшкой лекарства. Обжигает горчица рот, дерёт горло перец. Кривится барыня, но принимает. И что самое странное помогли порошки! И те, что от головы, и те, что для сна. На пользу пошли лекарства.

А как-то в гостях у Ширяевой был сосед помещик Греховодов. Разболелась у Греховодова голова. Олимпиада Мелакиевна ему и говорит:

— Одну минуточку. У меня чудесное есть лекарство.

Насыпал Греховодов порошок на язык и сразу же выплюнул. Набежали у бедного слёзы.

— Что же это вы, Олимпиада Мелакиевна? — обиделся гость. — Это же перец.

А Ширяева смеётся.

— Чудесные, — говорит, — порошки. Их в Питере все принимают: и графиня Потоцкая, и князь Гагарин, и генерал Зубов.

Подивился Греховодов, пожал плечами, однако новый порошок принимать отказался.

А ещё через несколько дней приехал в Голодай-село уездный лекарь. Олимпиада Мелакиевна и ему про чудесные порошки рассказала.

Лекарь заинтересовался порошками. Просил показать. Попробовал на кончик языка и те и другие.

— Нет, — сказал он Ширяевой, — тут что-то не то. В одном толчёный перец, в другом сухая горчица. Тут какое-то недоразумение.

— Какое ещё недоразумение! — возмутилась помещица. — Я пью. Мне помогает. И даже очень. Вы просто, батенька мой, отстали. В Питере их все принимают.

Выслушал лекарь барыню, усмехнулся.

— В отношении помогает, — сказал, — это у вас, милейшая Олимпиада Мелакиевна, самовнушение. Само-о-внуше-е-ние. А что касается Питера, то это какая-то шутка. Вы осторожнее, горло себе сожжёте, — сказал на прощанье.

— Подлец! — кричала потом на Лёшку Ширяева. — Отраву подсунул. Убийство задумал…

— Так ведь и графиня Потоцкая и князь Гагарин…

— Графиня Потоцкая… князь Гагарин… Ах, разбойник! — схватила Олимпиада Мелакиевна скалку и давай гоняться за Лёшкой. Догонит — ударит. Догонит — ударит.

Вернулся домой мальчик весь в синяках и увесистых шишках. Отлежался. С утра потащился на мельницу.

— Пошёл вон! — закричал Полубояров. — Барыня твоего имени слышать не хочут.

И Харитина сказал кратко, но ясно:

— Гнать велено.

— Эх, не повезло. Ой, как не повезло! — сокрушался дед Сашка. — И чего это она обозлилась?

Весь март мужики только и думали, что о земле, ждали Учредительного собрания. Однако собрание отложили то ли на лето, то ли на осень. А тут вовсю разыгралась весна, прошла мутными ручьями по оврагам и балкам, зазвенела грачиным криком, залысела серозёмом на буграх и кручах. Подпирала пора сева. И снова зашумело село Голодай.

— Довольно, хватит, натерпелись. Мало ли нашей кровушки попито! кричал Дыбов.

Другие поддержали:

— Сжечь Ширяеву!

— Отнять землю!

— Разделить скот!

И мужиков прорвало, взыграла накипевшая злоба, кольнула крестьянские души, погнала, как листья в бурю, наперегонки, со свистом и завываньем в сторону господского дома.

Забегал дед Сашка, не знал, как и поступить. И от мужиков отставать не хочется, и как-то неловко вроде бы: сам в караульщиках у Ширяевой. Решил выждать, сел возле дома.

— Ты что, — крикнула, пробегая, Прасковья Лапина, — барыню пожалел?!

— У меня что-то ногу свело, — на всякий случай соврал Митин.

Ждал дед час, ждал два. Наконец не выдержал, решил: «Пойду-ка посмотрю, что-то там делается».

А тут с хуторов от невестки вернулся дед Качкин. Узнав, в чём дело, тоже заторопился. И старик совсем осмелел. Вместе с Качкиным побежали. И чем дальше они бегут, тем больше у деда Сашки появляется прыти. Дед Качкин, большой, грузный, едва за ним поспевает.

— Стой, стой! — кричит Качкин.

— Давай, давай, уже близко, — подбадривает соседа дед Сашка.

Бегут старики, а навстречу им — будто армейские обозы при отступлении: кто пеше, кто конно, каждый как может, — тащат голодаевские мужики господское добро. Тарахтя по булыжной дороге, шли возы, груженные хлебом. Высекая из камня искру, лязгали барские плуги и бороны. Упираясь, ржали господские кони; выпучив от испуга глаза, мычали коровы.

— Мать честная! — восклицал дед Сашка. — Ить те добра сколько! — и прибавлял шагу.

— Стой, стой! — опять кричит Качкин.

Где уж! Старика не удержишь. Прибежал дед Сашка, да поздно.

На господском дворе ещё крутились мужики и бабы, но по всему было видно, что с господским добром покончили. Сунулся дед Сашка в амбары пусто. Заглянул в конюшни — коней словно и не было. Побежал в погреба хоть шаром покати.

— Опоздал, опоздал, — сокрушался старик, — и чего я, дурак, дожидался! Оно, конечно, надо бы сразу, со всеми. Эхма, никакого, выходит, участия.

• Предыдущая
• 48/100
• Следующая