Секретная просьба (Повести и рассказы) - Алексеев Сергей Петрович - Страница 16

• Предыдущая
• 16/100
• Следующая

Декабрист Михаил Митьков был болен чахоткой.

Стала мать Митькова обивать пороги у разных начальников, писать письма, прошения. Просит она совсем о немногом: хотя бы передачу разрешили принять для сына.

— Он же болен у нас, поймите. Христом богом прошу о милости.

Гонят отовсюду старушку мать:

— Тюрьма не больница. Шёл на царя — не кричал, что хворый.

И всё же кто-то из добрых людей нашёлся.

Наготовили дома для заключённого узел. Тёплое бельё уложили, носки из верблюжьей шерсти, шарф из козьего пуха, поддёвку из заячьих шкурок, большие крестьянские валенки. Собрали мешок съестного.

Приняла охрана для заключённого передачу. Унтер-офицер Соколов понёс её в камеру.

Стал Митьков разворачивать узел. Вот это тебе богатства: и шарф, и поддёвка, и валенки.

— А вот тут ещё, — уточняет унтер-офицер Соколов, — вот в этой холщине, для вас харчи: и сдобный калач, и тушка утиная, и сала целых четыре фунта.

Наголодался Митьков, как и все заключённые, сидел на воде и хлебе. При виде съестного обилия закружилась у него голова. Хотел он тут же потянуться к сдобному калачу, да постеснялся охранника.

— Ешьте, ешьте, — сказал Соколов. — Другой бы вам позавидовал.

Митьков насторожился. Повернулся к тюремщику:

— Как — позавидовал? Что, разве другим…

— Не полагается. Ни-ни, — покачал головой Соколов. — Это вы уж матушке в ноги своей поклонитесь. Сие никому не позволено.

— Как не позволено?

— Строжайше, — сказал Соколов.

— Вот что, любезный, — Митьков посмотрел на еду и на вещи, отломил кусок от сдобного калача, отложил в сторону шарф, остальное придвинул к тюремщику. — Вот это тебе — раздели, как сочтёшь разумным. Рылеева не забудь и Лунина. Валенки лучше б всего Фонвизину. Поддёвку из заячьих шкурок — Басаргину.

— Да что вы, Михаил Фотиевич, что вы, бог с вами! Да за такие дела…

— Как?! И этого тут нельзя?!

— Ни-ни. И думать об этом страшно.

— Любезный, — просит Митьков, — сделан такую милость, Каховского не обдели, Бестужевых…

— Нельзя, — строго сказал Соколов.

Митьков сразу как-то обмяк, осунулся. Страшный кашель сдавил его грудь.

— Нельзя! Ах так! Нельзя!

Он хотел сказать ещё что-то, но кашель мешал. Слова вырывались хрипом.

Тогда поспешно, не разбирая, где провиант, где вещи, Митьков сгрёб всё в один мешок, сунул туда же оставленный шарф и кусок калача, бросил мешок Соколову.

— Уноси!

— Да что вы, Михаил Фотиевич! Да как же так? Так ведь матушка, они старались…

— Уноси! — кричал Митьков. — Уноси! Слышишь? — И неожиданно скомандовал: — Кругом!

Соколов растерялся. Попятился к двери. Унёс мешок.

Поступок Митькова произвёл впечатление даже на самых суровых тюремщиков.

— Чудной, — говорили одни.

— Чахоточный, с придурью.

Однако нашлись и другие:

— Эка каков молодец! Не мог такой ради дурного идти на площадь. Э-эх, не помог им тогда господь…

Правда, эти говорили негромко. Шептались из уха в ухо.

Страшное место Алексеевский равелин. Но если ты кинул в бою товарищей, если совесть твоя в огне — это ещё страшнее.

На совещании у Рылеева полковник Александр Булатов дал слово захватить Петропавловскую крепость. Подвёл Булатов своих товарищей. Но явился в тот день к войскам.

И вот вместе с другими схвачен теперь Булатов. Сидит за крепкой тюремной стеной Булатов. Сырость кругом и мрак.

Не замечает Булатов сырости. Безучастен к тому, что мрак.

Холод кругом.

Не ощущает Булатов холода.

Казнит сам себя Булатов. Не может себе простить того, что предал, подвёл товарищей.

Лучшие люди России — Рылеев и Пестель, братья Муравьёвы, братья Бестужевы, Якушкин и Лунин, Пущин и Кюхельбекер и много, много ещё других — не там, на свободе, а здесь.

Бесстрашные дети России, герои войны 1812 года — генералы Волконский, Орлов, Фонвизин, командиры полков и рот Артамон Муравьёв, Повало-Швайковский, Давыдов, Юшневский, Батеньков и много-много ещё других — не там, на свободе, а здесь.

Повисла петля над всеми. Близок расправы час.

Терзает себя Булатов: это он, Булатов, за всё в ответе. Из-за него, по его вине на смерть и муки пойдут товарищи.

Снятся ему кошмары. Приходит к нему Рылеев; приходят к нему Каховский, Лунин, Якушкин, братья Бестужевы, Пестель, Сергей Муравьёв-Апостол. Обступают они Булатова, на бывшего друга с укором смотрят.

— Простите! — кричит Булатов.

Молча стоят друзья.

Проснётся Булатов, едва успокоится — на смену кошмару новый идёт кошмар. В тюремной, до боли в глазах темноте, в тюремной, до боли в ушах тишине вдруг явно Булатов слышит:

— Предатель.

— Предатель.

— Предатель.

Не вынес Булатов душевных мук. Покончил с собой. Разбил о тюремные стены голову.

Страшное место Алексеевский равелин. Но если совесть твоя в огне это ещё страшнее.

Унтер-офицер Глыбов отличался особым рвением. Ходил он по тюремным коридорам Петропавловской крепости, заглядывал в камеры.

Если видел, что кто-нибудь спит:

— Не спать! Не спать!

Если видел, что кто-нибудь по камере ходит:

— Не ходить! Не ходить!

— Вы теперь — того… — пояснял Глыбов. — Я — старший. Чуть что — в железные рукавички.

Железными рукавичками он называл кандалы.

— Повезло нам, — говорил Глыбов другим охранникам. — Повезло. Тут у нас словно сам Зимний дворец — князья, генералы, ваши превосходительства.

Гордился Глыбов таким положением.

— Повезло, повезло!

И тут же:

— Генерал Волконский? Что мне генерал? Я тут сам генерал. Я — Глыбов.

— Князь Оболенский? Что мне князь! Я тут сам князь. Я — Глыбов.

Особенно строго в Петропавловской крепости следили за тем, чтобы заключённые ничего не писали. Лишь тогда, когда от них требовались письменные показания, в камеры приносили бумагу, чернила. После дачи показаний чернила и бумагу уносили опять.

Глыбов и здесь старался. Ходил, подглядывал.

Декабрист Бобрищев-Пушкин каким-то образом ухитрился оставить чернила в своей камере. Стал он тайно вести записки. Надеялся потом передать их на волю.

Поступал Бобрищев-Пушкин осторожно. И всё же не уберёгся, не услышал кошачий шаг.

Подкрался тихонько Глыбов, глянул в замочную скважину — с поличным застал Бобрищева.

Заблестели глаза у тюремщика. Выполнил он угрозу. Надели на руки Бобрищева-Пушкина тяжёлые цепи — железные рукавички.

Глыбов был страшно доволен:

— Хи-хи, время нынче смотри какое: в рукавичках господа офицеры ходят.

И опять начинал:

— Мне что генерал? Я сам генерал. Мне что князь? Я сам князь. Я Глыбов.

Ходит Глыбов по коридорам Петропавловской крепости:

— Не спать! Не спать!

— Не ходить! Не ходить!

— Мо-о-лчать!

Узникам Алексеевского равелина дважды в неделю разрешались короткие прогулки по тюремному двору. Двор маленький, прогулка крохотная. Шаг вперёд, шаг назад — вот и вся прогулка.

Во время одной из таких прогулок декабриста генерала Михаила Александровича Фонвизина кто-то окликнул:

— Здравия желаю, ваше превосходительство!

Фонвизин поднял глаза:

— Петров?!

— Так точно, ваше превосходительство!

— Откуда же ты, Петров?

Объяснил солдат, что несёт караул в Петропавловской крепости.

— Да я не один, — добавил. — Здесь и Мышкин, и Дугин, и унтер-офицер Измайлов. Может, помните, ваше превосходительство?

— Как же, помню, помню — орлы! — ответил Фонвизин.

Оказывается, охрану Петропавловской крепости в этот день несли солдаты, которыми генерал когда-то командовал.

Солдаты очень любили своего командира. Фонвизин был одним из немногих, кто отменил у себя в полку телесные наказания.

Посмотрел Петров на генерала:

— Михаил Александрович, ваше превосходительство, значит, и вы тут? Вон оно как. — Потом перешёл на шёпот: — Мало вас было. Э-эх! — Петров замолчал. Затем неожиданно: — Один минут, ваше превосходительство, — и куда-то исчез.

• Предыдущая
• 16/100
• Следующая