Странник (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 42

Я напрягся, пытался подняться, но голова закружилась, и я снова рухнул на койку, сжимая в пальцах простыню. Вот так и кончается жизнь?

Но тут взгляд Лоретти переменился. Он подскочил ко мне, дотронулся до лба, словно бы отец к своему потерянному сыну, и в голосе его появился хрип.

— Приведите врача, немедленно! — рявкнул он.

Я лежал, прижатый к этой проклятой койке, вцепившись в её край, как будто от этого зависело моё чёртово выживание. Голова гудела от всего: от боли, от жары, от этой невозможной, долбаной ярости, что текла по венам вместе с кровью. А Лоретти сидел тут же — чуть поодаль, с тем самым идиотским, мягким взглядом, от которого, казалось, сердце обдавалось ледяной волной и предательски сжималось. Проклятье. Почему он смотрит так, будто… будто я ему нужен? Он что сдурел? Или начал употреблять дурь?

Молчание повисает в комнате, липкое и вязкое. Наконец, он выдавливает из себя то, что мне должно было бы снести голову, выбить всё под ребро, как ножом.

— Сын, — звучит его голос, тихий, еле слышный. Но мне как будто кулаком в лицо. Так что сжатые челюсти трещат от хруста, — Прости… за то, что было. За то, что прошло столько лет.

Я слышу это, но у меня словно в ушах гремит звон. Это что, сон? Что это за хреновина?

— Какого чёрта ты несёшь? — вырывается у меня сквозь сжатые зубы, от боли и от омерзения. Но он только кивает, как будто знает, что сейчас я готов был его проклясть за всё на свете. — Ты называешь меня сыном? Ты… ты в своем уме?

Он кивает — упрямо, как будто это надо пережить, как будто надо пройти через все муки, которые он прошел и мне было бы насрать на него если бы не вот это «сын». Снова у меня сдавливает грудь, а в голове бьётся противная мысль — «Неужели это правда?».

— Да, — отвечает он, а голос не дрогнул, будто так и должно было быть всегда. — Ты наш сын. Мой и Изабеллы. Изабеллы Динаро.

Слова эти гвоздями впиваются в меня, молотком по ребрам, не оставляя ничего целого.

— Нет… — шепчу я, осознавая, как рушатся последние остатки того, во что я когда-то верил. — Нет, ты лжёшь…

Но Лоретти смотрит прямо в глаза, как будто сейчас он говорит самую тяжёлую правду своей жизни.

— Изабелла — твоя мать, Альберто, и ты всегда был нашим сыном.

Всё, что я знал, всё, что держало меня, — падает, исчезает, как дым. Значит, она всегда это знала? Всегда?! Значит, Анжелика тоже знала? Чёртова, проклятая ложь — её бегство, её холодный, ненавистный взгляд, от которого я сгорал, ее крики, что нам нельзя…что это грязно и неправильно. Сестра. Моя родная сестра, о которой я не знал, в любви к которой я погряз, как последний кретин. И черта с два сейчас что-то вдруг изменилось. Такое не выключишь как пультом от телевизора.

Сестра. Она — моя сестра. Эти слова, как чёртово лезвие, впиваются в голову, разрезаяостатки разума, перемалывая всё то, что я ощущал к Анжелике, все мои надежды. Ложь, острее любого ножа. Сначала Изабелла…вот почему тогда у ресторана, вопросы о родинке этот болезненный взгляд. А я… Я, как последний идиот, топил своё сердце в бездне чувств, которые теперь кажутся мне смертельной отравой.

Каждый раз, когда Анжелика отталкивала меня, когда я видел её равнодушие, её страх — она не любила, а сторонилась меня. Она избегала меня, потому что знала. Моя сестра. Да как это возможно?! Что за насмешка судьбы, что за жестокий мать его прикол. Это же, блядь, слишком….

Я схватился за голову, зажмурился, пытаясь изгнать этот ад из мыслей. Но ничего не помогало. Внутри всё выжжено дотла, словно пустыня, где не осталось даже капли надежды. Вся эта проклятая история была не игрой судьбы, а каким-то садистским фарсом. Всё — обман. Всё — грязная, липкая паутина лжи, из которой нет выхода.

— Альберто… — Голос Лоретти заставляет поднять голову, и я с трудом фокусирую взгляд на его лице. Снова этот спокойный тон, снова ледяное спокойствие, которое теперь вызывает во мне только отвращение.

— Чего ты хочешь? — шиплю я, чувствуя, как ещё одна волна злости захлёстывает меня. — Довести меня до предела?

Но он протягивает мне какие-то бумаги. Молча. Лицо его напряжено, но взгляд твёрд, словно он решился на что-то, что я пока не могу понять. Документы — новые, свежие, имя, которого я никогда не носил, чужое, мерзкое.

— Это твои новые документы, — говорит Лоретти, будто между нами никогда не было вражды, будто мы — не чёртовы враги, а какая-то пародия на семью. — Я достал всё, что нужно. Твоя новая жизнь ждёт тебя в Мексике. Там ты будешь в безопасности. И забирай бриллианты – они твои. Как и все, что принадлежит мне станет твоим когда я сдохну.

Мексика. Чёртова дыра, которую я никогда даже не хотел знать. Я смотрю на эти проклятые бумаги, а внутри всё застывает. Он думает, что я просто возьму их и исчезну? Забыть Анжелику? Как? Как, если теперь она не просто женщина, которая стала для меня всем — она моя семья, моя кровь, от которой я не могу отречься, как бы ни хотел. И она моя адская страсть от которой нужно бежать.

— Мексика, значит? — смеюсь я, но этот смех — мёртвый, ядовитый, как ржавый металл на вкус. — Ты думаешь, что всё можно так просто стереть? Дать мне другую жизнь, другое имя, и всё наладится? Всё изменится, так?

Он молчит, наблюдая за мной. Взгляд его всё тот же, тяжёлый, пристальный. И впервые за всё это время я вижу в нём не только холодную решимость, но и то, что не могу объяснить — как будто сожаление, как будто понимание, что всё пошло не так, как должно было.

— Это единственный выход, Альберто, — наконец говорит Лоретти, и его голос звучит слишком спокойно. — Здесь тебя ждёт только смерть. Они никогда не оставят тебя в покое. А я не смогу тебя защитить.

Я опускаю взгляд на документы, чувствую, как пальцы сжимаются в кулаки. Анжелика останется здесь, а я — исчезну? Просто растворюсь в неизвестности, забыв, что видел её, что касался её. Я чувствую, как всё во мне сопротивляется, как тело и разум отказываются принять эту реальность.

— Ты хочешь, чтобы я оставил её, оставил это всё? — шепчу я, чувствуя, как горло сжимает удушающей болью. — А сам что? Ты просто избавишься от меня, верно?

Он подходит ближе, кладёт руку мне на плечо. Я едва сдерживаю себя, чтобы не сбросить её. Его прикосновение больше не вызывает отвращения — вызывает что-то другое, то, чего я не хочу чувствовать. Но он молчит, и лишь после долгой паузы тихо отвечает:

— Я разберусь с Рафаэлем. И никто больше не причинит боли Изабелле и Анжелике. Это единственное, что я могу сделать для тебя. Ты должен уйти, иначе всё это никогда не кончится.

Его слова висят в воздухе, и я ощущаю, как всё вокруг меня рушится. Это конец. У меня нет здесь будущего. Я должен бежать как проклятая крыса…Я во многом виноват. Я вор, подонок, бабник, но я не убийца. И я не убивал Риту Динаро…которая тоже была моей сестрой.

Похоронная процессия началась ещё на рассвете, в густом утреннем тумане. Город, словно застывший в горе, погрузился в неестественную тишину, нарушаемую лишь приглушёнными рыданиями, тяжёлыми вздохами и мерным шагом людей, собравшихся проститься с Маргаритой Динаро.

Я чувствовала себя как в кошмаре. Моё сердце отчаянно билось, дыхание перехватывало от страха. Каждый мой взгляд скользил по лицам жителей, в каждом выражалась горечь, каждая пара глаз была наполнена мрачной решимостью найти виновного. Всё, что они видели, было однозначным для них: невинная девушка мертва, и виновник — Альберто, человек, которого я не могла перестать любить, даже зная, насколько близка сейчас опасность. Я ощущала, как крутится вокруг меня вихрь из их презрения и ярости, словно неотвратимая буря, готовая обрушиться на любого, кто станет на его пути. Толпа страшная сила, а толпа фанатиков – это сам дьявол среди людей. Там нет разума, там только инстинкты.

Изабелла шла рядом со мной, но, казалось, её душа уже покинула тело. Её глаза были пустыми, будто бескрайний чёрный океан, в котором давно потонула её боль. Она не замечала ни людей, ни церковных колоколов, ни толпы, что сопровождала траурную процессию. Она двигалась механически, опираясь на мою руку, а я чувствовала, как её пальцы дрожат, холодные, как мрамор. Для неё это было слишком. Один её ребёнок — мёртв, а другой — обвинён в этом. Я видела, как она едва держится на ногах, чтобы не упасть в обморок, и, казалось, только таблетки удерживали её от безумия.