Старые недобрые времена (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 23

Дарёная шоколадка жжёт душу, и хотя сладкого хочется буквально до дрожи и одури, но что такое одна шоколадка⁈ Сейчас, при штабе, его поставили на довольствие, и он уже мал-мала отъелся, но порции здесь, в осаждённом городе, всё ж таки маловаты для растущего организма.

— С дороги, с дороги… а ну, кому говорю⁈ — несколько нарядных, и от того взмокших от этой лишней, дурной нарядности казаков, едущих впереди процессии, раздвигают толпу конскими крупами и матом, размахивая зажатыми в кулаках нагайками, но впрочем, не пуская их в ход. Здесь попробуй только… ответят, и так ответят, что мало не покажется!

— Горчаков… — прошелестело в толпе, и Ванька, зажатый по бокам меж двумя дородными, сдобно пахнущими матронами, буквально прижатый носом к широкой спине какого-то рослого мастерового, дальше всё больше слышал, чем видел.

Впрочем, и видел, и слышал он немного, успев, как толпа стала рассасываться, ухватить жаждущими глазами хвост кавалькады, шапки с киверами и конские жопы. А слухи и разговоры… впрочем, чёрт с ними! О чём умном могут говорить обыватели в толпе?

— Укра-али! — разнеслось над городом женское, горестное, сбивая его с мыслей и хода ноги, — Ой батюшки светы, ой лышенько… люди добрые, рятуйте!

Очень скоро, по горячим следам, вора нашли, и людской шторм, густо пахнущий потом, луком и чесноком, а ещё адреналином и злобой, вынес Ваньку в передние ряды безо всякого на то его желания.

— С-сукин сын… — тяжёлая затрещина мастерового пошатнула вора, удерживаемого, как распятого, двумя дюжими торговцами, стоящими с кирпично-свирепыми физиономиями, — воровать⁈

— А ну-ка… — коротко приказал мастеровой помощникам-доброхотам.

— Нет-нет-нет… Христом-Господом молю! — взвился над рынком пронзительный, срывающий на хрип фальцет молодого совсем ещё парнишки, чернявого, южного вида. Задёргавшись, как в эпилептическом припадке, он завыл гиеной, бешено завертел головой, пытаясь вырваться, зубами вцепиться в держащих его людей.

Было во всём этом что-то неестественное, какая-то пусть не бесовщина, но всё ж таки что-то далеко за гранью нормального, человеческого. А пена изо рта и глаза, забегавшие в орбитах с неестественной скоростью, заставили народ в толпе закреститься испуганно.

Но вцепившиеся в него мужики, вместе с подоспевшим доброхотом из толпы, удержали вора, а потом, вчетвером, подхватив его за ноги, грянули его о камни, и снова…

… и снова. При полном одобрении собравшихся.

Разошлись почти тут же, и вор остался лежать, пуская пузыри и хрипя, выгнувшись изломанной свастикой. Живой.

Но Ванька уже знает, что ненадолго, и это тот самый случай, когда милосердней убить. Теперь вор будет умирать, и умирать мучительно. Быть может, через несколько дней, а может быть, если ему не повезёт, то смерть растянется на недели и даже месяцы…

Передёрнувшись всем телом, попаданец заспешил прочь, как никогда остро ощущая, как он рисковал, воруя ради того, чтобы просто поесть.

— … всякой сволочи! — протискивая через народ, он ненароком услышал разговор двух женщин из простонародья, взбудораженных происшествием, и настроенных, судя по всему, очень воинственно. Одна из них оглянулась на него, и Ванька на всякий случай приотстал, ибо ну их к чёрту… доказывай потом!

Настроение… впрочем, дело прежде всего, и, потолкавшись на рынке, он крайне удачно выменял шоколад на полторы дюжины больших галет и три фунта ссохшегося, почти каменного, кисловатого изюма, сдобренного песком и засохшими муравьями.

— … на четвёртой батарее… — слышит он невольно, скользя через людской поток.

— … сам Государь-Император…

— … Иерусалим, — и это, к слову, в глаза многих и многих, очень веский повод для войны!

Немалое число простонародья ощущает войну едва ли не священной… потому что Иерусалим, и Гроб Господень, и православие, и противопоставление «Они» и «Мы», и…

… так, быть может, ощущали себя жители Константинополя перед его падением! А так ли это, и сколько здесь пропаганды, кликушеской истерики прессы и Церкви, Бог весть…

Для попаданца эта война хотя и идёт, но она уже случилась, она и её последствия уже в учебниках истории. А для людей, живущих здесь и сейчас…

… впрочем, об этом попаданец старается не думать!

— А-а! На ловца и зверь бежит! — обрадовался ему встреченный неподалёку от штаба дядька Лукич. Заметно навеселе, с покрасневшим носом и мощным сивушным выхлопом, он накрепко уцепился за Ванькину предплечье, и, притянув к себе, троекратно расцеловал его в губы.

— Ну… вот, Ванька, и пришёл на твою улицу праздник! — растроганно сказал старый моряк, чуть отстранив его от себя, но не отпуская, глядя на паренька любовно, со слезящимися от чувств глазами.

— А-а… — подошедший Тихон Никитич почти в точности повторил действия старшего товарища.

— Всё, Ванька, в люди выйдешь, — раз за разом говорит дядька Лукич.

— Карьер сделаешь, — эхом отзывается Тихон Никитич, потянув наконец их всех в сторонку, подальше от проходящих мимо моряков.

— Да… — мечтательно протянул дядька Лукич, шумно высмаркиваясь в пятерню, и потом уже обтирая руку нечистым платком, — большим человеком станешь!

Вид у них был такой праздничный и таинственный, что у попаданца в голове застучала, запульсировала единственная мысль…

' — Вольная!'

… но нет, и даже не медаль.

— В ополчении ты теперя, Ванятка! — ликующе сообщил отставной моряк, весело, дурашливо пхнув его в грудь, — Похлопотали мы с Тихоном Никитичем за тебя! Ну… и другие старики, не без того!

Он лихо подкрутил усы и выпятил тощую грудь, показывая молодчество.

— Скажу тебе, Ваня, непросто было… и ох как непросто! — перебил старшего товарища Тихон Никитич, — Но всё… ты в ополчении теперь! Рад⁈

— Да погоди ты! — влез дядька Лукич, — Видишь, у мальца от радости аж дыхание перехватило!

— Д-да… — выдавил из себя попаданец, не зная, как на такую новость реагировать.

Это вообще… как? Даёт ли ему звание ополченца какие-то права и привилегии?

С ополчением, о сборе которого десятого февраля текущего года император опубликовал манифест, ни черта не ясно!

Манифест этот, попавшийся ему случайно в газете, Ванька прочитал от и до, но признаться, не понял ровным счётом ничего. Как это обычно и бывает в подобного рода документах, размазано там всё, как манная каша по столу детсадовца из младшей группы.

— Р-рад… — выдавил-таки для себя Ванька, решив, что наверное, старики что-то такое знают!

Солдатский, ну или в данном случае матросский телеграф, он порой работает куда как быстро и хорошо, и такие вот старики некоторые новости узнают раньше и полнее офицеров.

Гадая про себя, какие там льготы могут быть ополченцу, да ещё и непосредственному участнику боевых действий, он вяло кивал и поддакивал старикам.

' — Медаль, — лезла в голову мысль, — как участнику! За оборону Севастополя… а может, ещё что?'

Мысль о вольной не оставляет его, а это, да с медалью, дающей, наверное, хоть какие-то льготы, уже, как ни крути, трамплин! Ну или хотя бы ступенечка…

— Ну вот, — поглядев на Ваньку, удовлетворённо сказал каптенармус, — теперь хоть на человека похож стал! А то был, прости Господи… какой-то стрикулист штатский!

Полагая, по-видимому, это страшным ругательством, он перекрестился с постной физиономией куда-то в пыльный угол, пока молоденький мичман, стоя чуть поодаль, сдерживает смех.

— Ну вот, — ещё раз повторил старик, выслуживший, кажется, решительно все сроки, и не представляющий уже жизни вне строя, — издали — солдат, как есть солдат!

— Ты, малой, послушай старика, — обратился он к Ваньке с отеческим напутствием, — да как зарекомендуешь себя, подай прошение, чтоб тебя в солдаты забрили. Небось, будет льгота-то, опосля Севастополя, так, Вашбродь?

— Будет, непременно будет, — с подрагивающим лицом подтвердил мичман.